За неимением гербовой печати - [95]

— Авиатора, не то в спецшколе занимается, не то в училище. Письма ей пишет.

— А меня она, значит, вспоминает? — теряя всякий стыд, беззастенчиво спросил я.

— Переживает она, вот что я тебе скажу, — строго заключил Славик.

Чувствовалось, что он искренне жалеет Люсю. Я был в душе благодарен ему за такое отношение к ней. Но про себя подумал еще раз, что он и впрямь тайно влюблен в нее, не иначе… Разговор о Люсе разбередил душу и то, что затаенно дремало в ней последнее время. Снова все ожило, мучительно и остро.

И странное дело, я не жалел, что так случилось, Это соответствовало истине, а то приглушенное, подавляемое было попыткой обмануть самого себя.

И снова, чем бы я ни занимался, я каждую минуту думал о Люсе. И новые люди, которые все больше входили в мою жизнь и на работе, и в школе, теперь соседствовали с ней постоянно. Они не были знакомы между собой, они даже никогда не видели друг друга, но они были рядом.

Люся и Дима Чугай, комсорг завода. Дима требовал, чтобы у нас, ремонтников и инструментальщиков, комсомольское отчетно-выборное собрание прошло в назначенный срок. Ремонтники привыкли ссылаться на то, что находятся в особых условиях, рассеяны по заводу и прочее. Привилегии не слишком сопутствовали укреплению дисциплины. Дело дошло до того, что собрания назначали в день получки, боясь, что люди не соберутся.

Мне казалось это постыдным, я пытался что-то переломить, но дело шло туго.

Люся и Антонина Васильевна, завуч моей вечерней школы… Высокая элегантная женщина в строгом шерстяном костюмчике. Не было дня, чтобы она не появлялась в нашем классе. Журнал и указка под рукой. Она читала историю и по совместительству географию, а в канун экзаменов и конституцию. Будучи историком, географию знала неважно.

Войдя в класс, посылала кого-нибудь за картами. Обычно вызывался плут и острослов Саня Мирошников. Он где-то ходил пол-урока, чему, по-моему, она была только рада, потом долго развешивал карты. Пока Антонина Васильевна начинала давать новый материал, урок кончался.

Однако Сане Мирошникову этого было мало. Долговязо поднявшись из-за парты, едва скрывая ухмылку губатого рта, он просил разрешения задать вопрос.

— Спрашивайте, Мирошников, — вздыхала Антонина Васильевна.

— Вы задали прошлый раз природные условия Канады, — вкрадчиво говорил он, — так вот я никак не могу найти полуостров Бутия.

— А зачем вам понадобился этот самый полуостров?

— Ну, как же, — удивлялся Саня, словно без этого ему никак нельзя, — ведь там находится магнитный полюс земли.

Наступала неловкая пауза, в течение которой лицо Антонины Васильевны менялось в цвете. Потом она овладевала собой и, как ни в чем не бывало, даже с оттенком некоторого высокомерия бросала:

— Сейчас вам товарищи покажут.

И она приглашала меня или недавно демобилизованного из армии лейтенанта Волкова, который ходил еще во всем военном, только без погон. География была моим любимым предметом, я мог часами путешествовать по карте и, кажется, знал ее неплохо.

В следующий раз Мирошников мог попросить показать Балеарские острова, зная, что карта в этом месте склеена, или столицу Непала, страны, которую редко в ту пору упоминали. Неведомо, что ему доставляло больше удовольствия — мгновенное замешательство Антонины Васильевны или столь долго длящаяся откровенная шалость.

Только поздно вечером, когда я возвращался домой, мы оставались с Люсей наедине. И это были не только счастливые, но и горестные минуты. Потому что в этом заочном общении еще сильней ощущалось, как неодолимо мы разлучены.

Теперь, когда прошли годы, мне кажется, никогда я не страдал так мучительно, не тосковал ни по кому так остро, как по Люсе в ту пору. И не было около близкого человека, который бы мог утешить, образумить меня, не знавшего ничего иного, кроме этого первого и, как мне казалось, последнего в моей жизни чувства.

В один из тех лихорадочных для меня вечеров пожаловала Вероника Григорьевна. Не знаю, послал ли ее отец или она пришла сама. С отцом после нашего объяснения, а еще вернее после того, как узнал, что он звонил Люсиным родителям, мы не разговаривали, да и не виделись в сущности. Вероника самостоятельно занималась разменом квартир и несколько раз приводила незнакомых людей смотреть наши комнаты.

Сегодня она пришла сама якобы для того, чтобы прибрать в доме.

— Ну, как вы тут? — непринужденно и доброжелательно, как всегда, поинтересовалась она. — Совсем не даете знать о себе.

— А это кому-то надо? — колко бросил я.

— Ну, что уж вы так? — не без огорчения проговорила Вероника Григорьевна. — Я знаю, что вы обижены на отца. Но мы-то с вами не ссорились.

— Я и с отцом не ссорился. Просто он поступил так ужасно…

— Что-то я ничего не понимаю. Он огорчен тем, что вы оставили школу, а вы его в чем-то обвиняете.

— Как он мог звонить Люсиным родителям. Неужели он не понимал, как жестоко поступает?

— Я об этом ничего не знаю, — удивленно выслушав мои решительные, горестные слова, проговорила женщина.

— Ну так знайте и ему скажите, как скверно он поступил, — непримиримо выпалил я.

Я был почти уверен, что отец прислал ее поговорить со мной, выяснить, как я настроен. Он знал, что Вероника Григорьевна умеет быть деликатной и устроит все лучшим образом.