За неимением гербовой печати - [8]

Полина Львовна Каганова, жена майора Каганова, пыталась увести детей, Бэлку и Ленчика, в подвал.

Бэлка идти не хотела, она училась с моей сестрой в одном классе, состояла в санитарной дружине и считала, что ее медицинские познания могут пригодиться.

И тут, прервав всеобщую растерянность, как бы заставив каждого встряхнуться, во двор деловито въехала карета скорой помощи. Белый флаг с красным крестом трепыхал над шоферской кабиной. Откуда взялась эта машина, когда в городе шел бой, когда немцы били по улице из пушки по всему живому? Скорую помощь никто не вызывал, да и не мог вызвать, потому что телефон не работал. Но она была здесь, и это заставляло с благодарностью думать о людях, которые носились по городу, выполняя свой долг, оградив свою безопасность белым флажком милосердия.

Деда положили на одеяло и осторожно внесли в машину. Не знаю был ли он еще жив, вероятно был, потому что, если бы он уже умер, его бы не взяли в больницу. Ведь шофера, который лежал в палисаднике, не взяли, и он почти целый день оставался там.

Бабушка уехала с дедом.

А потом по соседству разбомбили родильный дом, и во двор прибежали женщины в байковых халатиках с белыми свертками в руках. Повалили клубы едкого рыжего дыма, чешуйки пепла плавали в воздухе.

Я снова вспомнил о противогазах, но они остались на улице в машине. Полина Львовна уговорила нас спуститься в подвал. Сквозь толстые стены стрельба доносилась глухо. На какое-то время все смолкало, или отдалялось. Несколько раз нам казалось, что все кончилось, но стрельба возобновлялась вновь.

К полудню или несколько позже стрелять окончательно перестали. Только шум автомобильных моторов, только чьи-то голоса вразнобой, ни единого слова не понять: слишком далеко и отрывисто.

— Вот и все, — обрадовалась какая-то женщина, — слышите, это наши.

Я сорвался с места и стал пробираться к выходу.

— Погоди, — остановила мама, — сейчас все поднимемся.

И в это время мы услышали, как резко распахнулась наружная дверь, там, наверху. Лестница в подвал была не крутая, каменные ступени шли полого, и кто-то, медленно ступая, спускался по ним. Мы замерли…

Большинство из нас никогда раньше не видели немцев, но сразу поняли, что это они. Молодой, разгоряченный, с холеным лицом немец остановился в дверях, посмотрел на нас и, поведя автоматом, отчетливо прокричал три заученных наизусть слова: коммунист, комиссар, юде.

Среди нас были жены и дети комиссаров, коммунистов, были и евреи. Значит, мы — из тех, кто прежде всего неугоден фашистам. Это ясно без всякого.

Когда, резко повернувшись, солдат застучал каблуками по лестнице, все разом заговорили. Нет, совсем не так. Заговорили потом. А сначала все молчали, не решаясь взглянуть друг на друга, не решаясь произнести ни единого слова, отказываясь понимать происходящее. Так продолжалось довольно долго, продолжалось даже после того, как шаги немца затихли. Но потом всех словно прорвало, заговорили, перебивая друг друга, противореча самим себе. Каждый пытался найти объяснение случившемуся, цепляясь при этом за малейшую обнадеживающую мысль. Кто-то сказал, что немец просто заблудился и случайно угодил в наш тыл. Но тут же последовало возражение, что для заблудившегося у него слишком наглый и самоуверенный вид.

В отчаянии стали уничтожать какие-то документы.

Русоволосая женщина — жена капитана Фесько, вытащила из узла гимнастерку мужа, скомкала и сунула в темный угол за поваленные ящики. Мама полезла в чемодан, но, увидав, что он весь изрешечен осколками, отбросила в сторону.

— Ребята, мы должны немедленно уходить, — решительно сказала она.

Каганова, услыхав это, стала просить, чтобы мы ее не оставляли. То ли на нервной почве, то ли от сырости в подвале, у нее разыгрался радикулит. Она сидела, укутавшись ватным одеялом, не в силах подняться.

Мы остались. Постепенно друг за другом люди покидали подвал.

Кончился день. Наступила ночь, короткая июньская ночь, полная отдаленного грохота и вспыхивающей по соседству стрельбы. Временами кто-нибудь из нас поднимался по лестнице и выглядывал из подвала.

Наверху было тепло, как ни в чем не бывало мерцали звезды. Освещая двор и прилежащие дома, вспыхивали ракеты. Шипя и разбрызгивая искры, они описывали дугу и гасли в отдалении.

Утром у подвала возникла дворничиха Пашка. Сказала, что лучше бы нам поскорей убраться отсюда.

Разбитых машин у ворот не оказалось. Их оттащили в сквер напротив, чтобы не мешали движению. По мостовой нескончаемым потоком двигалась немецкая техника: бронетранспортеры, огромные грузовики, мотоциклы.

Клубы синевато-серого дыма от солярки висели над улицей, въедались в глаза.

Сперва мы намеревались зайти к себе домой, но около дома толпились немецкие офицеры, другие, раздевшись до трусиков, хохоча загорали на балконах.

Напротив, у городского театра, фашисты расположились прямо на траве газонов, закусывали, или, подмостив под голову ранцы, валялись, наигрывая на губных гармониках своя песенки.

Но более всего в ту минуту меня поразили барельефы Пушкина, Гоголя, Толстого на театральном фасаде. Их установили несколько месяцев назад, и сейчас они ужасали своим мирным несоответствием. Было как-то не по себе, что знакомые с детства, дорогие для нас, почти священные лица из своего столетнего далека угодили вместе с нами в эту страшную реальность, вынуждены смотреть, как и мы, на чужих, нахальных пришельцев.