За неимением гербовой печати - [15]

— Молчи, сейчас, — мама смелела и становилась настойчивее.

Немец наконец что-то смекнул.

— Вартен зи айн момент[8], — сказал он и удалился в спальню.

Меня подмывало заглянуть в тумбочку под радиоприемником, там у меня лежал альбом с марками, но я не успел или, вернее, был поглощен тем, что прислушивался, как в спальне скрипят дверцы шифоньера и выдвигаются ящики.

Неся какие-то скомканные вещи, возвратился рябой. Он швырнул их на тахту и, указав на них маме, сказал, что она может взять это… Но прежде чем мама успела прикоснуться к вещам, в комнату вошел еще один немец. Он появился с улицы и был одет в эссесовский мундир с черными петлицами, в фуражке с черепом.

Вот так формочка, подумал я, впервые вблизи увидав эссесовца, — череп, как у пирата. Я читал книги про пиратов и разбойников. Не то, чтобы они мне так уж нравились эти книги, я больше любил про пограничников и гражданскую войну, но все-таки про пиратов тоже было интересно читать. Как «Остров сокровищ», например. Перед войной и фильм такой шел. Ну и рожи были у этих субъектов, особенно у Сильвера и того толстяка. На черной метке, которую они присылали своей жертве, изображался череп и скрещенные кости, точно такие же, как у фашиста на фуражке. Он совсем не был похож на героев Роберта Стивенсона, хотя, судя по всему, был первым настоящим пиратом, встретившимся на моем пути.

Сердито взглянув на нас, он обменялся несколькими словами с рябым и, резко повернувшись, побежал через черный ход во двор, только дверь хлопнула за ним.

Мы почувствовали, что он затевает что-то недоброе, хотелось взять вещи и уйти. Но рябой не разрешил, блондин приказал ему нас не отпускать.

Вскоре он и сам вернулся с кипой фотографий в руках. Вывалил их на стол. Потом выхватил несколько штук из общей кучи и развернул веером, как карты, поднес к маме и, тыча пальцем, словно расстреливая одно изображение за другим, заорал:

— Дас ист дайн Манн, комиссар. Но, вас загст ду?![9]

То, что он показывал, не было фотографией моего отца. На снимке был изображен сосед со второго этажа, майор Твердохлеб, с женой и детьми.

— Это не мой муж, — тихо сказала мама, — разве вы не видите?

— Но, но, — замахал немец рукой, дескать, знаем, знаем. — Дас ист дайн Манн, унд дас ист ду[10], — и он показал на жену Твердохлеба.

— Нет, это не я, разве вы не видите? — упрямо повторила мама.

Немец замолчал и тем же указательным пальцем, что тыкал в фотографию несколько раз, как маятником, покачал перед маминым лицом.

— Поглядите как следует, — вмешался я, обращаясь к рябому, мне казалось, что он не такой злой, как блондин, — ну поглядите да скажите сами.

Ироническая улыбка скользнула по лицу рябого, и он что-то сказал блондину. Тот порылся в груде фотографий, извлек еще несколько снимков и вновь показал маме.

— Дас ист дайн Манн, абер ер шон капут[11].

Мама в ужасе глянула на то, что показал немец. На этот раз на фотографии были Федя и Аннушка. У Феди было фотогеничное лицо, и он отлично получался на снимках. На этом снимке он был совсем как в жизни.

Немец внимательно следил за тем, как мама разглядывает фотографию, и желваки зло ходили под кожей. Ему не терпелось увидеть отчаяние женщины, узнавшей о гибели мужа.

Мама отрицательно покачала головой.

— Это тоже не мой муж, откуда вы взяли, это другая женщина.

— Дайн, дайн, — заорал немец и затопал ногами. — Дас ист дайн Манн, абер ер ист шен капут. Ду вирст аух штербен[12].

Он схватился за кобуру, якобы стараясь вытащить наган.

И тут я сообразил, что вся эта затея с фотографиями сплошная игра. Немцы отлично видели, что на фотографиях, которые они показывали, нет мамы, и настаивали на этом просто ради забавы, чтобы поиздеваться.

Я потянул маму за руку. Она, окаменев, глядела на орущего эссесовца.

— Хинаус, — еще пронзительней заорал немец, надвигаясь на нас. Схватил с дивана вещи, швырнул в лицо.

Я настойчиво потянул маму к выходу.

— Хинаус мит ойх, ферфлюхте швайне[13], — орал фашист.

Не помня себя от ужаса и обиды, мы очутились на улице.

Мама шла, тяжело сгорбившись, устремив невидящий взгляд в пространство, подавленно молчала. Когда пришли на Московскую, почти истерически разрыдалась.

На следующий день у Смирницких мама отозвала Чинилину и тихо спросила у нее, не может ли та достать в аптеке яду. Чинилина не поняла вопроса.

— Ожидать нечего, все кончено, — спокойно и настойчиво пояснила мама, — давай соберем детей и все вместе покончим с собой.

— Что ты говорить, ты с ума сошла, — возмутилась Чинилина.

— Пока еще нет, но могу сойти.

О мамином настроении Чинилина сообщила сестре, та поделилась со мной. В тревоге за маму мы старались не оставлять ее одну, всячески отвлекали от мрачных мыслей, насколько это было возможно в те дни.

Я почти совсем перестал ходить к собору. Если удавалось ненадолго отлучаться из дому, отправлялся на базар, чтобы потолкаться в толпе. Базар помаленьку стал собираться к концу лета. Сперва бабы из пригородных сел несли продавать зелень, потом потянулись телеги из глубинки, продукты меняли на вещи, которые предлагали горожане. Довольно часто случались облавы, но к этому привыкли, и загодя рассеивались по соседним улицам и дворам.