За неимением гербовой печати - [14]

За месяц или полтора до войны она вышла замуж за старшего лейтенанта — танкиста Федю, высокого красивого парня. Свадьбу гуляли в нашей большой комнате. Собралось много народа. Федя играл на баяне. Его черные, как смоль, волосы рассыпались, когда он, растягивая меха, низко наклонял голову. Было шумно и весело. Особое впечатление произвел поросенок с яблоками, которого мама зажарила к Аннушкиной свадьбе и прямо на противне внесла в комнату в разгар торжества.

Аннушкина свадьба была последним весельем в нашем доме. Через месяц Федя, ее муж, погиб здесь же, на пороге дома.

На рассвете он прорвался из Южного городка, где стояла его часть, чтобы забрать жену, но Аннушка вместе с моим отцом ушла в управление, мы тоже уже покинули дом, и Федя никого не застал. Он поспешно сбежал вниз, чтобы сесть в поджидавшую «эмку», но в дверях его скосила автоматная очередь. Немцы появились из-за Дома физкультуры. Федя еще нашел в себе силы, держась рукой за стену, преодолеть десяток ступеней до второго этажа. Отчетливые красновато-рыжие отпечатки пятерни на светло-зеленой панели подъезда обрывались на площадке второго этажа.

А когда мы шли с мамой в то сентябрьское утро, мы ничего не знали, мама очень волновалась и все наставляла меня, чтобы я ни на шаг не отходил от нее и вел себя как следует.

Если бы не нужда, мы бы ни за что не рискнули идти в дом, занятый врагом, но ведь это все-таки был дом, в котором мы жили, в котором остались принадлежащие нам вещи. Где-то в глубине души мы еще надеялись, что это имеет какое-нибудь значение.

Мы ускорили шаги и вошли в парадное. Поднялись на третий этаж. Дверь в квартиру открыта. Прямо по коридору дверь в гостиную. Слева — на чердак. Чердак — как комната, вход прямо из квартиры, даже балкон есть.

Я вспомнил: летом на чердаке жарко, как в духовке. Пахнет ржавым железом и пересохшим клеем. Когда мы вобрались сюда, на чердаке была свалена старая мебель, какие-то венские кресла с гнутыми ножками, спинки от кроватей с побуревшей, изъеденной жучком древесиной. Среди прочего хлама, оставшегося от прежних хозяев, нас привлекла только огромная пачка аккуратно перевязанных кинорекламных журналов.

А мама уже входила в большую комнату, и я поспешил за ней.

На первый взгляд здесь ничего не изменилось. Тахта, покрытая ковром, на которой я спал, стол, буфет, радиоприемник в углу, даже гардина с шелковой бахромой, мамина гордость.

Но повсюду расставлены, рассованы незнакомые вещи — пакеты, свертки, чемоданы, на подоконнике и тумбочке бритвенные приборы, пластмассовая посуда. И от всего этого чужой, казарменный дух кожи и табака. Мы стояли, не зная как нам быть. И тут из комнаты, которая была у нас спальней, появился коренастый немец в сером джемпере. Смуглолицый и рябоватый, он не очень походил на немца. Он спал или читал перед тем, как выйти к нам: глаза припухло щурились. Его озадачило наше появление, он не мог понять, откуда мы взялись, как посмели придти сюда. Он уже свыкся со своим положением хозяина и не мыслил иного отношения к себе со стороны местных жителей, как только страх и покорность.

— Вас ист лёс?[5] — в упор гортанно выдохнул немец.

Мама вздрогнула и крепко сжала мою руку. Черт возьми, мы ведь говорили, что не надо подавать виду, что боимся их. Сейчас было самое подходящее время продемонстрировать это.

Мучило любопытство, что там в нашей с сестрой комнате. Как просто пересечь гостиную, два-три шага, и все. Но сейчас их не пройти, потому что на пути стоит чужой человек и смотрит на нас угрожающе. И считает, что все это его: и комната, и дом, и улица, и мир, в котором мы, неизвестно откуда взявшиеся, еще существуем.

— Вас ист лёс? — вскинув подбородок, как бы подхлестывая нас, повторил немец. Сунул руки в косые карманы галифе и упрямо потянулся на носках, качнулся несколько раз в нетерпении.

— Мы здесь жили, — быстро заговорила мама, — здесь жили, ферштейн, — она обвела рукой комнату, — здесь остались наши вещи, мы бы хотели что-нибудь взять.

Немец, судя по его виду, не понимал, чего от него хотят.

— Мы остались в чем стоим, понимаете, — пыталась растолковать мама, — вот все, что на нас — Она зачем-то притронулась к своему платью, — больше у нас ничего нет. Все осталось здесь, ферштейн, здесь.

Немец ухмыльнулся.

— Вас ист дас «здесь»?[6]

— Мы жили здесь, мы, это наша квартира, ферштейн, — твердила мама.

— Их ферштейн, абер ду бист феррикт[7], — сказал немец, покрутив указательным пальцем около виска.

— Он думает, мы хотим, чтобы нам вернули квартиру.

— Нет, нет, — отрицательно замотала головой мама, — нет, что вы, нам бы только что-нибудь из вещей. Вот посмотрите, у моего сына совсем развалились сандалии.

Мама привлекла меня к себе, стараясь обратить внимание немца на мои драные сандалии.

Мне стало не по себе от того, что я должен позировать перед ним и выпрашивать пару собственных ботинок.

— Ладно, мама, пусть его, — говорил я, опустив голову и, стараясь спрятать торчавший сквозь драную подошву палец. — Давай уйдем отсюда.

— Сейчас уйдем, погоди минутку, — сказала мама, еще на что-то надеясь.

— Уйдем, он все равно ничего не понимает, — настаивал я.