«За нашу и вашу свободу!» Герои 1863 года - [102]

Временный полевой аудиториат приговорил Антанаса Мацкявичюса «казнить смертию повешением». Решение аудиториата 14 декабря утвердил генерал-губернатор Муравьев, «с тем чтобы смертная казнь над ксендзом Мацкевичем была исполнена публично в г. Ковно».

Через два дня, 16(28) декабря 1863 года, приговор был приведен в исполнение на небольшой площадке, где ныне сходятся две каунасские улицы — Ожешкенес и Саломеи Нерис.

«Люблю мою Литву, — писал Мацкявичюс накануне казни, — ей я посвятил мои слабые силы... Стремлением моим было возвратить моему литовскому народу права человечества, уничтоженные шляхтою...»

И мертвый Мацкявичюс не давал покоя своим палачам. 18 декабря генерал-губернатор послал в Ковно телеграмму: «До сведения моего дошло, что ксендз Мацкевич шел на казнь с папиросою, благословлял народ и благословил перед казнью саван. Кто допустил и кто командовал парадом? Генерал Муравьев».

В результате не досмотревший за осужденным поручик был отправлен под арест. В феврале 1864 года Муравьев обращал внимание губернатора на то, что в Ковенском уезде и в деревнях «до сих пор бродят беглые повстанцы, что войска иногда их захватывают, а крестьяне и не думают выдавать их [...], что вообще в означенных местах, бывших местами пребывания преступника Мацкевича, дух жителей самый ненадежный, и не принято мер по водворению там прочного порядка».

А в литовском народе долго ходили легенды, что Мацкявичюс жив. Крестьяне верили, что в один прекрасный день он появится среди них и вновь поведет на панов.

В Советской Литве свято чтят память Антанаса Мацкявичюса, как национального героя и одного из славных деятелей революционных событий начала 60-х годов прошлого века.

Иероним КЕНЕВИЧ

Граница осталась позади, и пассажиры с любопытством приникли к окнам. Ничто не изменилось — все тот же куявский пейзаж, такой спокойный в это пасмурное летнее утро. Но это было уже Царство Польское, край, объятый восстанием, и даже мирный и обыденный вид полей, покрытых созревавшей пшеницей, не ослаблял овладевшего путешественниками тревожного возбуждения.

На платформе станции Александров, новенькое здание которой так резко отличалось от уже успевших покрыться сажей и копотью прусских вокзалов, жандармский вахмистр собрал паспорта приезжих и попросил их обождать в станционном зале.

Дежурный жандармский офицер с привычной неторопливой быстротой просматривал лежащую перед ним пачку документов. «Попалась пташка, — подумал он, прочитав фамилию человека, о задержании которого он получил накануне срочное предписание, — А паспорт-то настоящий и виза подлинная. Французский подданный... Все же чудаки эти мятежники. Уж коли добыли настоящий бланк, то и вписали бы этому «французскому подданному» какую-нибудь фамилию по-французистее — Дюпон или Бурже, а то... Видать, во французском этот курьер не мастак. Сейчас мы это проверим». Закончив просмотр паспортов, он приступил к раздаче их владельцам. Задавая обычные вопросы о цели поездки, конечном ее пункте, предполагаемой длительности пребывания в пределах Российской империи, легко переходя при необходимости с русского на польский или немецкий, он пристально вглядывался в своего собеседника, старался поймать его взгляд, а уловив признаки нервозности, намеренно затягивал разговор. «Мало ли что бумаги у него в порядке, да сам он, может, не в порядке, вот ты и попытай его, в душу ему загляни, глядишь, и дрогнет. Арестовать-то, пожалуй, и не за что, а ты его на заметочку», — так инструктировал его когда-то великий знаток этого дела, ведавший просмотром паспортов на Варшавском вокзале. И, зная, что те же люди спустя несколько часов предстанут перед острым взором его наставника, новичок в науке «сердцеведения» старался. Но это было дело уже прошлое, сейчас прежнее усердие заменил навык. Бесстрастие, написанное на лице жандарма, было не служебной маской. Его не нарушало предвкушение невинного удовольствия, какое сулил экзамен французского языка незадачливому повстанческому курьеру.

Перед офицером стоял элегантно одетый худощавый блондин среднего роста, лет тридцати. Его привлекательное волевое лицо было спокойно, а серые глаза были устремлены прямо на офицера.

«Так вот ты какой, — с невольным уважением подумал жандарм. — Нет, это не курьер, это лицо позначительней. Уж не член ли это неуловимого жонда?» И он продолжал бесстрастно всматриваться в лицо приезжего.

«Попался, — с безнадежной уверенностью подумал незнакомец, хотя еще ничто, казалось бы, не подтверждало этого предположения. — Попался. Что им известно? Видно, проследили в Париже встречу с князем. Ну что же! А если...» Он не позволил себе додумать, мысль была слишком тревожная, а сейчас во что бы то ни стало нужно было сохранять спокойствие, глядя в глаза стоявшему перед ним врагу.

— Милостивый государь, я имею предписание арестовать вас, — с холодной учтивостью сказал офицер. Он произнес это по-русски. Мысль проверить знание приезжим французского, нелепость и ненужность которой он ощутил при первом взгляде на него, уже просто забылась.

— Воля ваша, но это какое-то недоразумение, — спокойно и правильно выговаривая русские слова, ответил незнакомец.