За линией фронта - [97]

У нас было точь-в-точь как у всех: нервное напряжение, волнение, что не загорятся заранее приготовленные костры, горячие споры — «прилетят или не прилетят?» — и хорошее доброе слово по адресу летчиков, которые направляются к нам, в далекий тыл. Каждый звук мы принимали, конечно, за шум авиационного мотора и, как обычно, услышали его, когда темный силуэт машины оказался чуть ли не над головой.

Самолет пронесся над кострами и исчез.

Это были самые напряженные, самые волнующие минуты.

Вдруг машина снова над нами. Два маленьких белых комочка отделяются от нее, и ветер несет их вправо, в темный, заваленный снегом лес.

Первого пассажира находим быстро — маленькую девушку-радистку лет девятнадцати, одетую в меховой комбинезон. Второй пассажир — вторая девушка-радистка — пропала.

Всю ночь бродили по лесу, кричали до хрипоты — никого.

Счастливцем оказался Рева. Провалившись по пояс в яму, он, усталый и злой, громко выругался — «От, бисова дивчина!» — вдруг откуда-то сверху раздался тоненький обиженный голосок:

— Да когда же вы снимете меня, товарищи?..

Оказывается, наша парашютистка зацепилась, стропами за густую ель и повисла на ней. Перепуганная разговорами в Москве, что летчик может ошибиться и сбросить ее не туда, куда следует, что она рискует попасть в лапы полиции или фашистов, девушка сидела на ели и никак не могла понять, кто же бродит по лесу — партизаны или враги. И только реплика Ревы утвердила ее в том, что в лесу — свои.

Одним словом, все было так, как не раз случалось позже, когда к нам уже частенько прилетали самолеты…

Обе гостьи, наконец, сидят за столом. Комната полным полна партизанами — яблоку некуда упасть. Десятки восторженных глаз смотрят на гостей с Большой земли, и радистки не знают, что им делать: отвечать ли на бесчисленные вопросы, расспрашивать ли нас о партизанской жизни или поглощать то неисчислимое количество яств, которые стоят перед ними на столе.

Как много нового, интересного, необычного рассказывают девушки о жизни по ту сторону фронта…

…Москва стала суровой. Не видно блестящих стекол магазинных витрин — они заделаны щитками, завалены мешками с песком. Милиционер, регулирующий уличное движение, не носит теперь белых перчаток: на голове его каска, за плечами винтовка. В парках культуры и отдыха молодежь учится стрелять из винтовок. На футбольном поле бросают связки гранат. Зенитки стоят на бульварах, у мостов, на крышах домов.

Крупные оборонные заводы столицы эвакуированы на восток, но Москва по-прежнему кует оружие для фронта. Фабрика ударных инструментов, еще вчера выпускавшая пионерские барабаны, уже делает детали автоматического оружия. Завод деревообделочных станков — минометы. Учебные мастерские технического вуза — противотанковые ружья. Завод духовых и музыкальных инструментов — гранаты.

Девушки не хотят уступать юношам: даже в литейном и кузнечном мелькают ловкие девичьи руки.

Однако мало заменить у станка отца, брата, товарища — надо работать и за ушедших на фронт и за себя, и комсомольцы поднимают знамя двойной выработки как норму. Их девиз: «Работать за двоих, работать по-фронтовому — за себя и за друга, ушедшего на фронт».

Это не только в Москве — это всюду: в городах, поселках, колхозах…

— Как завидовали подруги, когда провожали меня! — говорит одна из девушек. — Как они любят вас, товарищи, как уважают, как гордятся вами! — и она передает письмо, трогательное, искреннее письмо группы девушек оборонного завода, адресованное «самым храбрым партизанам»…

Около полудня Богатырь, наконец, поднимается и приказывает партизанам разойтись: гости устали, им надо отдохнуть. Тем более, что завтра — в поход.

*

1 февраля в сумерки мы выходим из леса. Перед нами широкое снежное поле, чуть подернутое фиолетовыми вечерними тенями. За полем высокий правый берег Десны. На нем разбросанные домики села Усох, что стоит на тракте Трубчевск — Выгоничи.

Заранее подобранные сильные кони поочередно с трудом прокладывают дорогу через глубокий снег.

Мороз градусов двадцать пять. Порывами налетает резкий северный ветер, гонит перед собой сухие снежинки и бьет ими в лицо. На темно-синем, почти черном небе одна за другой вспыхивают яркие, будто вымытые, звезды.

К полуночи благополучно, без выстрела и шума занимаем Усох и крепко-накрепко закрываем все входы и выходы из села.

В маленькой крайней хатке мы с Емлютиным, Богатырем, Бондаренко нетерпеливо ждем Лешу Дурнева: он ушел в Трубчевск еще днем и должен к полуночи принести из города последние новости.

Время, как всегда перед боем, тянется бесконечно медленно. Тускло горит ночничок, освещая только стол посреди небольшой низкой комнаты.

Говорить не хочется — все уже давно решено и переговорено — и мы слушаем ветер, курим дурманящие сигареты «Верблюд», смотрим на часы и перебрасываемся пустыми, незначащими фразами.

Десять часов… двенадцать… Час…

Дурнева нет. Что случилось?

Невольно вспоминается полутемная тюремная камера в Локте и на полу — окровавленный труп Буровихина…

Рывком открывается дверь. Морозный воздух клубами врывается в комнату. Из белого облака гремит недовольный голос Ревы: