За линией фронта - [107]

Входим в старостат. Ларионов остается у входа.

— Ну, подвижник, рассказывай: есть у вас коммунисты? — развалясь на стуле, спрашиваю я.

— Где же их нет, господин начальник? Обретается у нас один. Кобяковский.

— А вы что же, любуетесь на него? — обрушиваюсь на старосту. — Он наверняка мутит, с партизанами водится, бунтует, а вы уши развесили?

— Мудрое предначертание самого господина шефа, — и староста многозначительно поднимает свой толстый палец. — Так сказать, для приплода держим. Бережем и холим… «Заруби себе на носу, — учит меня господин шеф, — что большевик не может жить без партийной организации. Она ему, как вода рыбе, как воздух человеку, нужна. Если ее нет, он ее обязательно строить будет. Ну, так береги этого большевика и в оба глаза за ним смотри. А когда он обрастет этой организацией — мы ее всю под корешок и срежем». Вот что приказал мне господин шеф.

— Ну и что же, открыли вы эту организацию? Ходит к вашему Кобяковскому кто-нибудь?

— Всем селом ходят, — мрачно отвечает староста. — Больной он, чахоточный, не жилец на этом свете, а силу такую имеет, словно не я, а он начальство в Слободе. Чуть приказ выйдет, или налог новый, или просто слух разбежится по народу о военных делах — все сейчас же к нему. Слово его — закон. Опять же и кормят его всем селом. А чтобы какая-нибудь особая группочка около него вертелась, — не замечаю… Вот и ума не приложу: или вовсе нет у него организации или вся Гаврилова Слобода в ней состоит.

— Так… Допрыгались, — стараясь быть суровым, но еле сдерживая улыбку, говорит Рева. — Ну, а як с полицией у тебя обстоит, воевода липовый?

— Докладывал я вам, господин начальник, — темный у нас народ. Уж я бился с ними, бился, только троих наскреб. Да и то двое пришлые.

— Надежные? — осведомляется Рева.

— Надежнее быть не может: самого господина Павлова рекомендация… Нет, жаловаться грех. Один из-под Тулы, а второй — под Харьковом в МТС трактористом работал.

— Як трактористом? — и взбешенный Рева грозна наступает на старосту. — Чтобы тракторист из МТС собакой стал?..

Сейчас Рева испортит всю игру…

— А ну, мигом тащи сюда своих полицейских! — приказываю я.

Староста опрометью бросается к дверям…

— Як же так можно, чтобы тракторист из МТС фашистам продался? — негодует Рева. — Да у нас в Днепропетровщине все трактористы один к одному — орлы… Брешет, гадюка…

Двое полицейских входят вместе со старостой. Впереди высокий угловатый мужик лет сорока пяти. Густая черная борода. Из-под лохматых бровей смотрят холодные, глубоко запавшие глаза.

— Старший полицейский явился по вашему распоряжению, — докладывает он густым басом.

— Это ты тракторист, сучий сын? — набрасывается на него Рева.

— Довольно! — обрываю Павла. — Почему такой дремучий? — спрашиваю бородатого. — Неудобно. Все-таки власть.

— На тот свет и небритым путь не заказан, — мрачно отвечает он.

— Ты чего же о смерти-то заговорил? Коммунисты, что ли, обижают? Разве их уж так много в Слободе?

— Тут все коммунисты, — смотря на меня исподлобья, все также мрачно говорит полицейский. — Все как один. По улице идешь — морду воротят. Налог только кулаками собираем. Не отдают — швыряют. Словно кость шелудивой собаке: «На, мол, подохни, проклятая»… Эх, всех бы их на осину! А начальство приказывает, чтобы волосок у него на голове не ворохнулся…

— Это ты про Кобяковского?.. Ну так веди его сюда.

— Вести? — переспрашивает он, и в глазах загораются злобные искорки. — Одумались, наконец, — удовлетворенно басит он и быстро скрывается в дверях.

Минут через десять в комнату вводят Кобяковского. Я никак не представлял его таким. Он невероятно худ: даже теплая куртка не может скрыть этой худобы. Щеки ввалились. На них играет яркий чахоточный румянец, подчеркивая обреченность этого человека.

Противоречивые чувства охватывают меня. Почему этого умирающего так бережет «шеф» из Севска?.. Нет, не верится мне в тот план дальнего прицела, о котором говорил староста. Может быть, все гораздо сложнее, и Кобяковский — хитро законспирированный фашистский агент? Во всяком случае есть смысл и с ним пока продолжать начатую игру: ведь в любой момент я могу раскрыть карты.

Отзываю Реву в сторону.

— Двух полицейских и старосту — в подвал, — тихо говорю я. — Кобяковского оставить со мной.

— Большевик? — сурово спрашиваю Кобяковского.

— Большевик.

— Клади на стол партийный билет.

— А разве ты мне его давал, предатель? — и в его глазах такое уничтожающее презрение, что мне трудно выдержать этот взгляд. Но я автоматически продолжаю допрос.

— Партийная организация есть? Фамилии давай, если хочешь жить.

— Жить я, конечно, хочу, — медленно отвечает Кобяковский. — Уже хотя бы для того, чтобы собственными глазами увидеть нашу победу. И виселицу, на которой тебя повесят. Ну, а насчет организации — пиши!

Кобяковский кашляет. Кажется, что-то клокочет в его груди. Всеми силами он хочет сдержать этот приступ, словно ему стыдно передо мной за свою физическую слабость, — и не может.

— Пиши! — поборов, наконец, свой кашель, с трудом говорит он. — Весь советский народ. Понял? Все, кроме таких, как ты.

— Не хочешь говорить? — перебиваю его и чувствую, что это — последний вопрос. — Значит, решил умирать?