За линией фронта - [106]

Сейчас все складывается крайне благоприятно. Фашистское командование проводит перегруппировку войск: к фронту на смену разбитым под Москвой частям движутся с запада свежие дивизии. Один из полков остановился на отдых в Середино-Буде. Вот на нем-то я и решил провести свой опыт…

Мы кружимся вокруг Буды, и как на зло, никак не можем найти подходящего места для боя.

Подъезжаем к Гавриловой Слободе. Мы путешествуем в обличье полицейских и смело идем по улице.

Недалеко от центральной площади на воротах висит объявление:

«Кто заявит о появлении партизан в своем доме, будет вознагражден доверием германской империи».

— Недорого же нас ценят, Александр, — улыбается Богатырь.

— А як ты думаешь, Захар? По товару и цена, — мрачно откликается Рева: он до сих пор никак не может простить нам задержку с ответным ударом.

У церкви толпа. Что бы это значило?

— Воскресенье сегодня. Богу молятся, — замечает Захар.

Останавливаемся за углом дома и наблюдаем.

В детстве я не раз видел воскресную толпу прихожан у деревенской церкви: приглушенный говор, нарядные платья. Здесь все иное: угнетающее молчание и серое затрапезное платье. Только одна женщина в яркой шали и красных полусапожках, но она одиноко стоит в стороне, лишь подчеркивая своим одиночеством отчужденность от толпы.

Подходим ближе. Нас встречают удивленные, растерянные взгляды.

Толпа расступается. В открытых церковных дверях стоит невысокого роста тучный старикашка и, властно покрикивая, принимает от женщин мешки с зерном.

Входим в церковь. Старикашка вытягивается передо мной в струнку. В глазах, маленьких, заплывших жиром, — растерянность и страх: он никак не может понять, с кем свела его судьба.

— Хлеб собираем… господин начальник, — трусливо бормочет он. — Народ амбар сжег, зерно растащил… Ну, вот, мне, старосте, и приказано снова, так сказать, восстановить положение…

Староста нерешительно замолкает. Он явно ждет моей реплики, чтобы понять, наконец, кто так нежданно пожаловал к нему. Но я молчу.

— Темный народ. Необразованный, — не вытерпев неопределенности, продолжает староста. — Никак втолковать не могу, что, дескать, не его это хлеб — империи.

— Какой империи?

Снова страх мечется в глазах старосты: неужели ошибся?

— Нашей, — с трудом и уж очень невпопад выдавливает из себя старикашка.

Ясно: староста принимает нас за немецкое начальство. Значит, удался наш маскарад. Не будем пока разубеждать его.

— Це правильно делаешь, — покровительственно говорит Рева, и в голосе его начальственные нотки. — Правильно. Только якой дурень приказал в церковь ссыпать? Церковь при советской власти работала — где же сегодня молиться сельчанам?

— Совершенно верно изволите говорить. Совершенно верно, — подобострастно улыбаясь, тараторит староста. — Я так же полагаю, а вот господин шеф из Севска имеет особое мнение: «Бревно ты, а не староста, — выразился он. — Партизаны в церкви зерно не сожгут, а нам плевать на церковь»… Им, конечно, с горы видней, господину шефу. Тем более полк в Буде стоит — кормить его надо. Вот и выделили для снабжения нашу Гаврилову Слободу да соседний Хлебороб. Там зерна видимо-невидимо…

— Довольно болтать. Веди к себе.

Выходим на площадь. У церкви ни души.

— Вот, полюбуйтесь, — возмущается староста. — И так всякий раз: как начальство пожалует — будто ветром их сдунет. Одно слово: темный народ, порченый.

Идем пустынной улицей, и староста рассказывает:

— Почитай, целый месяц бились с этим народом — никто в старосты идти не хочет, да и только. Прослышал я об этом невежестве и решил верой и правдой новой власти послужить, так сказать, подвижнические вериги на себя надеть. А я, надо вам сказать, ликвидированный. Как класс ликвидированный…

— Кулак, значит? — спрашивает Рева.

— Да, прозывали так… Ну, десять лет назад меня, конечно, вывезли отсюда на север. Однако долго я там не прожил — ушел. Навел справки. В селе, оказывается, меня от мороза погибшим считают: в бегах, дескать, замерз. Успокоился я, на Донбасс подался и проработал там благополучно до войны… Без дела не сидел, нет. Уж очень я советскую власть невзлюбил. Счеты у нас старые с ней. Открыто бороться, так сказать, диверсии делать, поджигать или еще что — сил у меня не было: известно — один в поле не воин. Ну, так я тихонько. Присмотрюсь к коммунисту, который почестней, — и письмишко в райком или обком: дескать, блудодействует, ворует, не по средствам живет. Его, конечно, вызовут, разберутся и отпустят с миром. А я второе письмецо: советскую власть, пишу, ругает, партией тяготится. А потом третье, четвертое. И все норовлю разными почерками, да из разных городов, благо в Донбассе-то густо они стоят.

— Ну и як же, добивался своего? — сурово спрашивает Рева.

— Да как вам сказать, господа? Когда вода капелька по капельке в одно место падает, она самый твердый камень долбит.

— Докладывай дальше. Все говори, — еле сдерживая себя, торопит Павел.

— Дальше? Дальше, славу богу, война, и сейчас я, как вам уже докладывал, старостой стал. Дом мой старый сгорел, родни никакой, и первое время скитался я из угла в угол. Надоело. Присмотрел себе добрую хату, да вовремя одумался: народ на меня волком глядит — в первый же день порешат. Как же, думаю, оборонить себя и постоянное пристанище получить? И надумал: квартирую сейчас у здешнего учителя. Народ его уважает, огнем избу не спалит да и меня не тронет, чтобы учитель в ответе не был. Вот я за учителевой спиной, как за каменной стеной, и хоронюсь… Пожалуйте, господа. Пришли.