За линией фронта - [103]

— Они, значит, на готовеньком остаются? — перебивает Воронцов. — А нам опять в пекло? Опять нашей кровью целину поднимать, чтобы кто-то другой урожай собирал? Нет! Не согласен я завоеванное отдавать!

— О ком это «другом» ты розмову ведешь, дорогой товарищ Воронцов? — первым поднимается Рева. — Кому это «другому» ты урожай не хочешь отдавать? Не Емлютину и Бондаренко оставляешь, ты Брянский лес, а партии нашей, нашей советской Родине. Народу нашему принадлежит эта земля — ему ты и отдаешь отвоеванное. Или, быть может, ты для себя лес воевал, для себя его готовил?

— Как-то лет двадцать назад пришлось мне побывать в белорусской деревне на сватовстве невесты, — насмешливо улыбаясь в свои густые усы, говорит Боровик. — Ходит невеста по лавочке, руки в боки и фуфырится. Внизу сваха за ней идет, широкое платье корытом держит и этак умильно уговаривает. «Скаци, дицятко, во вецный хомут». А невеста гуляет по лавочке и капризничает: «Хоцу скоцу, хоцу не скоцу»… Ты что же, Воронцов, невестой себя считаешь? Хочу — выполню приказ, хочу — не выполню? Нет, друг милый, сейчас не сватовство идет, а война. И твое «хоцу не хоцу» дезертирством называется. А за дезертирство по головке никогда не гладили и гладить не собираются. Так вот тебе мой совет: «Скоци, дицятко»…

Один за другим поднимаются наши товарищи, и, как обычно, Воронцов сдается…

Переходим, наконец, к основному вопросу — плану нашего похода на юг. Только сейчас, когда я смотрю на цифры наших запасов вооружения и продовольствия, впервые отчетливо понимаю, как трудна будет перебазировка: по подсчетам Ревы, понадобится тысяча двести подвод, чтобы погрузить наше богатство.

Мы явно не можем пробиваться на юг, обремененные таким обозом. К тому же у нас нет подготовленных баз в районах новой дислокации. Остается одно: пока перебросить наши запасы через Неруссу, а потом постепенно подтягивать к себе базы. Подготовкой к этому «великому переселению» мы и должны сейчас заняться…

После заседания идем с Богатырем по улочке Пролетарского, и Захар рассказывает, что недавно фашистским гарнизонам отдан строжайший приказ обстреливать всех — будь то одиночки или группы, кто не знает единого пароля. В приказе имеется особое примечание: обстрелу подлежат и части, одетые в немецкую форму, но не знающие этого пароля. Очевидно, фашисты боятся, как бы партизаны не вышли переодетыми из Брянского леса. И Захар передает мне курьезный случай, который произошел совсем недавно.

К селу Алешковичи подходила немецкая часть. Как выяснила наша разведка, она насчитывала полтораста солдат — все, что осталось от полка после боев под Москвой. Шла эта разгромленная часть через Середино-Буду на переформирование в Киев и, очевидно, то ли не знала, то ли перепутала пароль. Во всяком случае гарнизон Алешковичей открыл огонь, и началась ожесточенная перестрелка. В результате — семьдесят убитых фашистов.

— Это еще раз подтверждает, — улыбается Богатырь, — до чего туп и квадратен фашистский ум.

— Это подтверждает и другое, Захар, — говорю я. — Враг действительно стягивает свое кольцо, и пробиться нам будет не так-то легко…

Подходим к крайнему дому. Через открытую дверь в сени слышится скорбная и в то же время грозная мужественная песня. Ее сложили сразу же после смерти Пашкевича — и мы с Богатырем так и не узнали, кто же был автором. Долго жила эта песня в отряде. Ее пели наши бойцы еще глубокой осенью, когда тысячекилометровым рейдом шло наше соединение на правобережье Днепра. Не раз видоизменялся ее текст, но мне крепко запомнились несколько строф первоначального варианта:

Во мгле суровой небеса.

Сугробы вьюга наметает…

Простерлись Брянские леса

И нет им ни конца, ни края.

Всегда — и в бурю и в туман —

Шумит заснеженная хвоя…

В лесу отважный партизан

В неравной схватке пал героем.

Своей печали не тая,

Над ним на снеговой поляне

Стояли верные друзья

В суровом боевом молчанье.

Мы разожжем огонь борьбы

За дело совести и чести.

Бушуют сосны и дубы —

Весь Брянский лес взывает к мести.

Мы знаем — правда победит,

На бой за Родину шагая…

А партизанский лес шумит,

И нет ему конца и края…

Вторая половина дня проходит в напряженной работе.

Мы с Богатырем и Ревой подробно разрабатываем план боевых действий в новых районах. Потом начинаем вызывать людей.

Марию Кенину с Волчком направляем в дальнюю разведку: они должны отправиться в Хинельские леса для связи с тамошними партизанами.

После разведчиков в комнату входит Ваня Федоров. Подробно разъясняем его задачу — выйти в Семеновские и Холминские леса, очищая по дороге села от мелких вражеских гарнизонов. Федоров внимательно слушает меня, следит по карте за намеченным маршрутом и, лихо откозыряв, уходит.

Является Погорелов. Он еще далеко не поправился после своего ранения в Трубчевске, но ему невмоготу сидеть на месте, и он весь ушел в свой проект «толового завода». Им уже выработан «технологический процесс» и подготовлено место для выплавки тола. Идут горячие споры, вносятся поправки, изменения.

Ушел Погорелов, и в комнату входит Бородачев — тот самый капитан, который докладывал мне в Трубчевске о выздоравливающих из трубчевского госпиталя. Мы поручили ему организовать из них боевую группу под командованием Вани Смирнова. И вот Бородачев докладывает, что группа обмундирована, вооружена и готова выйти на место своей базировки — в деревню Мальцевка.