За колючей проволокой - [21]

На пороге появилась девушка с подносом в руках.

— Мы сейчас будем кофе пить.

— Не пью. С детства не привык к кофе.

— Видите, вы даже и в этом азиат, — улыбаясь, сказал юнкер.

— А что ж турки — европейцы? Они его почем зря хлебают, — ответил Дениска.

Юнкер покраснел, подвинул к Дениске бутерброд с маслом:

— Ну, ешьте это.

— Это можно, — оскалил зубы Дениска. — Небось, и хлеб и масло наши? Русские либо украинские?

Юнкер вдруг встал, с шумом отодвинул кресло:

— Вы… вы… — запинаясь от ярости, проговорил он, — яркий представитель разнузданной большевистской расы, которая обязана нам гостеприимством.

Дениска захохотал и внезапно смолк, приподнимаясь.

— Ты что ж, господин юнкер, может, меня за кусок нашего же хлеба купить хочешь? — Дениска с грохотом выскочил из-за стола и, нечаянно задев плечом вазу, стоявшую на подоконнике, выбежал в коридор.

Из гостиной показалась девушка, торопливо открыла ему наружную дверь. На улице Дениска взволнованно зашагал по тротуару, не обращая внимания на подозрительные взгляды прохожих. В лагерь вошел обрадованный, как домой. Колосок спал, укрывшись буркой.

— Слышь, Мишак, а Мишак, спишь? А то б я тебе рассказал, как я сейчас с господином юнкером схлестнулся…

Дениска укрылся с головой, прижался к Колоску и уснул.

Глава 7

В середине сентября прошел слух об эвакуации лагеря.

Ранним утром Терентьич, обходя расположение полка, улыбаясь, говорил:

— Ну, «поехал казак на чужбину далеку». Собирайтесь, товарищи, завтра выступаем.

— Куда повезут-то, товарищ командир?

— В лагерь Цербст.

— Далеко?

— Далеко!

На следующий день полк в боевом строю прошел через городок. Полковой оркестр играл марш.

На углу группа рабочих слесарной мастерской возбужденно махала красноармейцам кепками.

Впереди рабочих, умеряя восторг толпы, стояли двое жандармов. Девушка-работница вскинула руку, бросила платок, один из бойцов ловко поймал его. Жандарм, улыбаясь, погрозил пальцем. Все были настроены благодушно, маленькая площадь у станции наполнилась шумом и смехом.

Дениска и Колосок присели, прислонившись спиной к ограде сквера, перекидываясь словами. По рядам ходили рабочие, протягивая мозолистые руки, крепко жали руки бойцам, а потом, опасливо оглядываясь на жандармов, совали красноармейцам хлеб, ветчину, табак, даже белье.

— Руссен — карош товарищ, — говорил немец, протягивая кулечек. — Их бин айн арбайтер — работник, ду бист руссише арбайтер — работник, карошо, — он тряс улыбающемуся бойцу руку, подходил к другому.

Около Дениски и Колоска остановились пожилой рабочий с женой. Жена заметив, что на Дениске порванная рубаха, что-то сказала мужу, жевавшему сигару. Тот улыбнулся, неожиданно снял с себя пиджак, протянул Дениске.

— Нет, нет, что вы, — тронутый до глубины души, замахал руками Дениска. — Я не возьму.

— Бери, Дениска, — сказал Колосок. — Этот не попрекнет, — и улыбнулся. — Бери для укрепления Интернационала!

— Да я… что ж я… Спасибо, брат, — с трудом проговорил Дениска, бережно пожимая своими ручищами руки немецкого рабочего и его жены.

В вагоны садились десятками, соблюдая порядок.

Внутри вагона было чисто, но пусто и прохладно. По перрону сновали жандармские офицеры. Поезд тихо тронулся, постепенно ускоряя ход. Дениска пролез к дверям, взглянул на уходившую платформу, улыбнулся: в группе провожающих он отыскал рабочего с женой.

— До свидания! — крикнул он, взмахивая широкой ладонью.

— До свидания!

Платформа промелькнула, растаяла вдали.

— Заводи песню, братцы.

И вот повел голоса мягкий тенор:

Сижу за решеткой, в темнице сырой,

Вскормленный в неволе орел молодой.

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюет под окном.

Поддакивали песне колеса, а в открытую дверь виднелась чужая степь, окутанная туманными облаками.

Сидит он уж тысячи лет,

И нет ему воли, все нет.

В полночь промелькнул блестящий Кенигсберг, сквозь отворенную дверь обрызгивая бойцов светом. Город отшумел, опять пахнуло теплом вспаханных полей. Охваченный тоской по воле, Дениска лежал, перебирая в уме события последних дней. В памяти мелькнули юнкер, рабочий с протянутым пиджаком, а потом навалилось что-то черное — Дениска спал.

Проснулся в Штеттине. Долго смотрел на синь вспененного моря.

— Колосок, а воды-то сколько! Батюшки мои родные, а пароходы!..

Вскочил, добрался до дверей и отшатнулся: по полотну железной дороги цепью стояли полицейские, искоса поглядывая на вагоны.

— Эх, сколько их, Михайло, набежало, больше, чем нас!

— Порядок, Дениска, порядок, — усмехнулся Колосок.

Из пакгауза вышла группа портовых рабочих. Перед цепью полицейских остановилась. Крайний грузчик, незаметно пройдя мимо зазевавшегося полицейского, перескочил через шпалы, подбежал к вагонам. Встревоженные полицейские опрометью бросились вперед, стараясь схватить рабочего. Он обернулся, протянув длинные узловатые руки. Подбежавший сзади полицейский вдруг поднял палку и ударил грузчика по голове. Грузчик согнулся, будто выбирая место для падения, неожиданно выпрямился и с размаху хватил кулаком полицейского.

— Бей их, гадов!

— Давай, давай, братцы, — кричали бойцы, и старшие с трудом удерживали их в вагонах. Рабочие, разрывая цепь, бросились к поезду, окружили полицейских.