За холмом - [15]

Толстяк, сменивший синий сюртук на розовый, стоял в комнате не один, из-за его плеча выглядывал субтильный тип лет сорока пяти-пятидесяти с узкой испанской бородкой и усами как бы под Дали, но сильно до оригинала не дотягивавшими ни по длине, ни по закрученности. Голова типа была украшена малиновым беретом, а резко редевшие к берету виски отчётливо указывали на лысину под ним.

– Людям, которые работают на природе, – ответила женщина, – им не надо ни о чём думать, ни о чём жалеть, ничего выбирать. Они просто стригут кусты, наслаждаются запахом свежесрезанной зелени и видом своей работы.

– Эти люди получают у меня еду раз в день, – ухмыльнулся богач.

– Но почему?

– Чтобы были худее. Если они будут толстыми, то вытопчут всю траву. Раньше я пытался отправлять стричь кусты детей, но они ничего не умеют, а если их хорошенько учить, они от побоев быстро умирают… – толстяк развёл руки, словно говоря: «Ну ты же видишь, я и так сделал всё, что мог».

Женщина училась ничему здесь не удивляться. Она не без труда сделала каменное лицо и прошла к туалетному столику у окна, степенно присела на стул, максимально выпрямив спину, а руки сложила на одном колене, как видела когда-то в фильмах – там так делали дамы из высшего общества.

– Это художник? – она кивнула за спину богача.

Толстяк схватил типа в малиновом берете за рукав его чёрного, с фиолетовыми цветами и блёстками сюртука, и выставил перед собой. Потряс чуть-чуть, словно ставил ровнее, и сопроводил всё это коротким, сверху вниз, движением руки в воздухе, будто демонстрировал редкое животное на выставке.

– Художник! – радостно и торжественно объявил он.

Тот кивнул, нервно сглотнул и быстро-быстро заморгал.

– Вы его тоже кормите раз в день? – спросила женщина, становившаяся в последней попытке протеста грубее.

Толстяк растерялся («И это уже во второй раз», – с удовольствием отметила про себя она). Художник снова сглотнул. Женщина улыбнулась.

– Худоват он у вас, – пояснила она, окинув фигуру типа скептическим взглядом.

– Он мне не слуга, – едва не краснея от неловкости, взялся объяснять толстяк.

– Ой, да ладно! – она махнула рукой и манерно закатила глаза. – Вам же тут все прислуживают, вы и про Совет что-то такое говорили…

Богач аж подпрыгнул, тяжело задышал, словно ему перехватили горло.

– А, не говорили? – путешественница получала явное удовольствие от возможности поиздеваться над этим индюком, но приличия старалась соблюсти: судьба её была в его руках, как ни крути. – Ну тогда ладно, мало ли чего женщине послышится!

Художник всем своим видом демонстрировал отсутствие интереса к беседе, что-то высматривая на потолке. Толстяк пускал молнии из свинячьих глазок.

– Ну так что, будем делать портрет? – демонстрируя легкомысленность, сменила тему женщина.

– Как изволите! – художник неожиданно резво сделал шаг левой ногой вперёд, выгнулся в поклоне и махнул беретом, обнажив плешь.

– О! Так он у вас и разговаривать умеет? – захлопала в ладоши путешественница.

– Надо тебя снова доктору показать, не помутился ли у тебя рассудок! – богач сурово сдвинул брови, отчего парик потешно съехал чуть назад.

– Ха-ха-ха, – манерно изобразила она смех, – нет, что вы, моей психике тут ничего не угрожает. Ну разве что кроме этого наряда. Нельзя ли мне вернуть мою одежду? У вас тогда точно появится хоть один нормальный портрет! – и она показала взглядом на картины, уже развешанные слугами по местам, с которых смотрели суровые предки толстяка, надо полагать, выряженные в такие же петушиные одеяния.

– Чем вам не нравятся портреты? – отчаянно изображая французский акцент, фальшиво грассируя и расставляя невпопад, когда о них вспоминал, ударения на французский манер, вмешался в беседу художник. Он, очевидно, впитал в себя всё, что смог найти в книгах про художников: все эти эспаньолки, береты, поклоны и французский акцент (как же он его мог представить по книгам-то?!).

– Да всем! – отрезала женщина, но потом сжалилась над испуганным, как ребёнок, художником. – Наряды мне не нравятся и выражения лиц. А так нормально. Разве это вы всё нарисовали, тут, вроде, старое?

– Писали, – твёрдо поправил малиновый берет. – Писали эти картины мои предки. У нас династи!

– О-о-о! Династи-и-ия! Я раньше слышала только про династии ремесленников и крестьян, не думала, что у художников тоже дар в семье передаётся.

– А у нас так! – художник явно собирался всерьёз обидеться и надул губы.

– Тебе не отдадут одежду, пока её не проверит Совет, – встрял в разговор толстяк. – Всю вашу одежду увезли в здание Совета, её изучат и потом, может быть, вернут.

– Изучат? Изучат нашу одежду? Мои трусики будут изучать в вашем великом Совете?

– Великие у нас голос и устный закон, а Совет – просто Совет старейшин, – строго поправил её богач.

– Хорошо, наше нижнее бельё будут изучать ваши старейшины в вашем невеликом Совете?

– Так тоже не говори. У нас принято всё называть своими именами. Просто говори – Совет старейшин, не надо ничего прибавлять к нему, а то что-нибудь убавится от тебя.

Женщина испустила не то стон, не то вой.

– Что же вас так тревожит? – художник виновато улыбнулся толстяку, как будто испрашивая право на разговор с его пленницей, потом обернулся к ней с милейшей улыбкой. – В этот мир попали странные вещи из другого мира, они могут представлять опасн