За годом год - [151]

Василий Петрович; тонко чувствующий красоту городской весны, в этом году был глух к ее звукам и слеп к ее краскам.

Особенно огорчало, что в колотню с Понтусом втягивались все новые люди.

Почти открыто на сторону Понтуса встал Зорин. Это заметили многие, и при нем, чтобы не навлечь грех, избегали даже разговаривать с Василием Петровичем: а вдруг создастся впечатление, что ты блокируешься или секретничаешь с неугодным человеком. Да и сам Зорин при случае и видом и словом подтверждал, что так только оно и воспринимается. А сами многие? Допустив раз-два такое хамство, невольно начинали противостоять Василию Петровичу: им ведь тоже надо было чем-то оправдаться в собственных глазах. Чем? Конечно, одним — прикинуться и заговорить самих себя: ты, дескать, все это делаешь не из-за раболепия, а из-за принципиальности. Куда тянет Юркевич? Конечно, к примитивному утилитаризму. Он против творческого поиска, против того, чтоб была воспета эпоха! Вон на что он замахнулся!

Понтус, со своей стороны, тоже принимал меры. Понимая — сейчас очень важно, чтобы вокруг Василия Петровича росла пустота, он травил строптивых, похвалой завоевывал нейтральных. Главное же, пугая, подводил подо все политическое обвинение…

А тут еще крах семьи.

Нет, затевать развод при таких обстоятельствах было чрезвычайно неразумно. И только он, Василий Петрович, который так и не научился заключать сделку с совестью и часто бросал вызов судьбе, мог пойти на это.

Перед самым входом в здание народного суда он услышал фразу, которая обратила его внимание. Пожилой крестьянин в барашковой шапке, в кожушке и валенках с бахилами, с котомкой через плечо, говорил своему собеседнику:

— Моя, браток, уже хлопцев гукае[3]. Вот оно как…

"Хлопцев гукае", — мысленно повторил Василий Петрович, и ему пришла на память поездка с Валей на озеро, девушка в цветастом платье, вышедшая из бора, ее оклик: "Воло-о-дя" и эхо, которое подхватило его, немного изменив: "Ло-о-дя!" И сразу на мгновение мир предстал перед ним таким, каким был, — полным тайн и радостей пробуждения.

Остановившись на крыльце, Василий Петрович проводил взглядом крестьянина с его собеседником и вошел в коридор суда.

И все-таки важным стало, есть ли в зале заседания знакомые. Василий Петрович приоткрыл дверь и заглянул в зал. На скамьях, стоящих рядами, как в клубе, сидело человек двадцать незнакомых мужчин и женщин. А в дальнем углу, у окна, стояли Вера Антоновна с Юриком.

Она взяла Юру! Зачем? Чтобы мстить или искать примирения? Но разве можно ребенку быть свидетелем того, что должно произойти здесь? Кто и когда сделал ее такой черствой и бесстыдной? Как вообще он мог любить эту женщину?

Становясь жестоким, Василий Петрович сел на свободную скамью и достал из портфеля газету. Но читать не смог, как ни заставлял себя.

Улучив момент, когда за спиной кто-то громко высморкался, Василий Петрович оглянулся и посмотрел в дальний угол. Одетая непривычно просто, в пуховом платке, заколотом булавкой под подбородком, Вера уже сидела на скамье, поникшая, покорная и тихая. Рядом вертелся и болтал ногами Юрик. Он тоже заметил отца и, вероятно, прося разрешения подойти к нему, дергал мать за платок. Василию Петровичу захотелось поговорить с сыном, приголубить его, без вины виноватого и наказанного.

— Юрок, иди сюда, — позвал он так, чтоб было слышно в дальнем углу.

Мальчик вскочил, но Вера придержала его за руку.

Однако через несколько минут Юрик все же подошел, С печальными глазами остановился перед отцом, не зная, что говорить и как держать себя.

— Зачем ты здесь?

— Мам, па… — попытался объяснить он и чуть не заплакал. — Я давно не видел тебя, па…

— Ты, значит, сам просился сюда?..

— Нет, мам…

Было видно — многие из присутствующих узнали Василия Петровича и наблюдают за ним. И все же он, не спавший ночи перед тем, как опубликовать в газете объявление о разводе, забыл обо всем. Прижав к себе сына, припал к его голове щекой.

— Суд идет. Встать! — громко обвестил кто-то, как покачалось Василию Петровичу, над самым ухом.

Он поднялся, однако не выпустил Юру.

Из боковой двери вышла женщина, двое мужчин, и когда сели за накрытый красным сукном стол, стоящий на невысоком помосте, оказалось, что женщина — судья, а мужчины — народные заседатели. Женщина, одетая в строгий, почти мужского покроя костюм, была жгучая брюнетка с молодым свежим лицом. Но потому, что лицо ее выглядело очень свежим, на висках резко приметной была седина. Справа от нее сел грузный лысый старик в гимнастерке с большими накладными карманами, в фиолетовых очках, подчеркивавших старческую бледность лица, на котором застыло страдальческое выражение. Второй мужчина был широкоплечий, усатый. Он тяжело опустился на стул и положил свои большие кулаки на стол, словно говоря этим: "Ну что ж, давайте послушаем". "Этот поймет", — почему-то решил Василий Петрович, и стыд, охвативший его, когда появились судьи, стал проходить. Родилось даже ощущение, что он на самом деле в обычном рабочем клубе, где портреты, лозунги, за столом президиум… Но с ним был Юрик. Мальчик вздрагивал и со страхом смотрел то на отца, то на тех, сидевших за красным столом. Если бы можно было забрать его к себе! Как бы он заботился о нем, как бы предостерегал от ошибок… Но как ты это сделаешь, если вон она, когда-то любимая, а теперь чужая, неистово подает знаки, чтобы сын немедленно возвращался к ней.