За это можно все отдать - [16]

заранее известным для меня:

ботва чернела по разрытым грядкам,

рыжела мокрой щеткою стерня,

блестели позолоченные утром

весенне-свежей озими ростки…

Их ветер трогал с нежностью,

как будто

на голове ребенка волоски.

А журавли,

печальные немного,

на языке гортанном говоря,

летели синей ветреной дорогой

в далекий край,

на теплые моря…

Ну, вот и все!

И нету больше лета,

когда друг друга отыскали мы.

Но мне впервые не страшны приметы

недальней неминуемой зимы.

Зимы, грозящей и садам и людям…

Ну, что она отнимет у меня?

Ведь мы с тобою

вместе греться будем

у зимнего веселого огня!

О счастье

Ты когда-нибудь плыл по широкой воде,

обнимающей плотно и бережно тело,

и чтоб чайка в то время над морем летела

чтобы облако таяло в высоте?

Ты когда-нибудь в зной

добредал до ключа,

что коряги и камни

обегает журча,

что висящие корни толкает и лижет

и на мох

серебристые шарики нижет?

Ты ложился и пил этот холод взахлеб,

обжигая им пыльные щеки и лоб?

Ты когда-нибудь после

очень долгой разлуки

согревал свое сердце

о милые руки?

Ты когда-нибудь слышал,

в полутьме, в полусне,

дребезжащий по крышам

первый дождь по весне?

И ребячья ручонка тебя обнимала?

И удача большая в работе бывала?

Если так, я почти согласиться готова —

счастлив ты…

Но ответь на последний вопрос:

ты когда-нибудь

сделал счастливым другого?

Ты молчишь?

Так прости мне жестокое слово —

счастья в жизни

узнать тебе не привелось!

«Людские души – души разные…»

Людские души – души разные,

не перечислить их, не счесть.

Есть злые, добрые и праздные

и грозовые души есть.

Иная в силе не нуждается,

ее дыханием коснись —

и в ней чистейший звук рождается,

распространяясь вдаль и ввысь.

Другая хмуро-неотзывчива,

другая каменно-глуха

для света звезд,

для пенья птичьего,

для музыки

и для стиха.

Она почти недосягаема,

пока не вторгнутся в нее

любви тревога и отчаянье,

сердечной боли острие.

Смятенная и беззащитная,

она очнется,

и тогда

сама по-птичьи закричит она

и засияет как звезда.

Ночь в горах

Мы ступаем по блеску лунному,

я и спутник случайный мой.

Ночь холодная,

ночь бездумная,

в лунном инее, как зимой.

Тускло теплятся

горы снежные,

невесомые под луной…

Небо прежнее.

Звезды прежние.

Крылья прежние за спиной!

Два моих молодых крыла…

Как забыть я о них могла?

Через скалы,

ручьев промоины,

речки скомканную парчу —

«Все доступно,

и все дозволено!» —

пожелаю

и полечу!

Под ногами – трава несмятая

в ледяной голубой росе.

А душа-то —

у всех крылатая.

Только знают про то

не все.

«Воздух пьяный – нет спасения…»

Воздух пьяный – нет спасения,

с ног сбивают два глотка.

Облака уже весенние,

кучевые облака.

Влажный лес синеет щеткою,

склон топорщится ольхой,

Все проявленное, четкое,

до всего подать рукой.

В колеях с навозной жижею,

кувыркаясь и смеясь,

до заката солнце рыжее

месит мартовскую грязь.

Сколько счастья наобещано

сумасшедшим этим днем!

Но идет поодаль женщина

в полу шал очке своем,

не девчонка и не старая,

плотно сжав румяный рот,

равнодушная, усталая,

несчастливая идет.

Март, январь, какая разница,

коль случилось, что она

на земное это празднество

никем не позвана.

Ну пускай, пускай он явится

здесь, немедленно, сейчас,

скажет ей:

«Моя красавица!»,

обоймет, как в первый раз.

Ахнет сердце, заколотится,

боль отхлынет, как вода.

Неужели не воротится?

Неужели никогда?

Я боюсь взглянуть в лицо ее,

отстаю на три шага,

и холодная, свинцовая

тень ложится на снега.

К. Н. Кравченко. Портрет Вероники Тушновой. 1952 г.

Саломее Нерис

Мы пришли к ней

в тихий ее уголок,

положили цветы у каменных ног,

у бедных, маленьких, каменных ног,

для которых нет на земле дорог.

А она – я же знаю, —

как я, как все,

любила босой бежать по росе,

любила ничком на траве лежать,

в ладонях лучи любила держать.

Я знаю все, что любила она,

я все люблю, что любила она,

но плита под ногами ее холодна

и в каменном садике тишина.

Саломея, сестра, лесной соловей,

сколько ты не допела

весной своей,

сколько не досказало

сердце твое

в земное короткое бытие.

Это я по дорогам твоим хожу,

это я цветы тебе приношу,

добрым ветром отчизны твоей дышу,

«Помоги, помоги мне!» —

тебя прошу.

Чтобы видеть —

дай мне глаза твои.

Чтобы слышать —

дай мне уши твои.

Чтобы к сердцу народа путь найти —

одари меня силой

твоей любви.

Никогда еще так не мечталось мне

все узнать, угадать,

суметь и посметь

хоть единую песню твою допеть.

…Очень счастлива я

на твоей земле.

Из Саломеи Нерис (с литовского)

Во мне желаний больше нет

Во мне желаний больше нет,

Нет больше боли, страха, страсти.

Исчез тепла, отрады свет,

Живые краски на лице погасли.

Тиха… Я так тиха,

Как те поля,

Где черный мор прошел с косою,

Я так тиха,

Как та сосна,

Которую сожгло грозою.

Тиха.

И сердца своего уже не слышу я.

Быть может, и оно пропало,

Сгорело, может, горсткой пепла стало

От этих страстных мук, от этого огня.

Крылами черными,

С улыбкой, грусти полною,

Как будто бы надгробие безмолвное,

Печальный ангел осенил меня.

До бед моих кому какое дело.

Земля мне мачеха – не мать!

Дотла мечта моя сгорела,

А счастье далеко, как небо. Не достать.

По ломкому льду

С апрелем земля повенчалась

(А я за кого пойду?),

Бегу я на свадьбу отчаясь

По ломкому льду.

Венок из фиалки душистой

Спешит она свить.

Долго ль земле пречистой

Бесплодною быть?

Без солнца прожить не могу я,

Пристанища не найду,

Дорогой погибших бегу я