За это можно все отдать - [14]

Вот уже листва поблекла. Хлеба

урожай богатый снят с полей.

Но глубокий блеск воды и неба

все стоит над родиной моей.

На песке причудливые тени

от сетей раскинутых видны.

Странные чудесные растенья

выросли на скалах у воды.

Стаи чаек, лакомых до рыбы,

криком будят отзвук между скал.

А поля лиловы. Шлака глыбы

громоздят на них за валом вал.

И дымок, плывущий струйкой темной,

нам о сланцах говорит, о том,

как неутомима и огромна

жизнь труда, царящая кругом.

Как привольно мысли на просторе!

Распахнув два дымчатых крыла,

ты земли касаешься и моря

ласточкой, летящей, как стрела.

Осенью валы грозят и стонут,

пенная вскипает полоса…

И печально в темном небе тонут

птиц, летящих к югу, голоса.

До земли рябин согнулись ветви,

буря крутит и ломает их,

и трещит плитняк тысячелетний

от ее порывов ледяных.

Но и в день, когда под солнцем лета

снова кроткой станет моря гладь,

ты в тиши услышишь берег этот,

не перестающий грохотать.

Добрая богиня жатвы

Здесь ветер траву теребит

и сыростью тянет из леса.

А жаворонок твердит

все то же, что с детства известно.

Что песен пора коротка,

что лес уже рдеет рябиной,

что скоро уйдет в облака

курлычащий клин журавлиный.

Нет, это не песен печаль

так сердце мое взволновала…

Но вот прояснилось, и даль

прозрачной и четкою стала.

Стремителен бег колеса,

расстались мы с зарослью темной,

и радуги свет родился

внезапно из тучи огромной.

Он, тьму победивший в бою,

стоит триумфальною аркой,

а я все на донник смотрю —

какой золотой он и яркий.

Не поле, а праздничный стол,

пчелиными яствами полон.

И воздух медовый тяжел,

лениво струится над полем.

Все тропы сбежались сюда,

все щедрость земли увенчала:

свет мысли, упорство труда,

нелегкие годы начала.

Теперь вспоминаю, как сон,

те встречи с богинею жатвы:

залатанный комбинезон,

травинки в косе рыжеватой,

В ребяческих пальцах – тетрадь,

загар на обветренной коже.

Работы – гора! Не поднять,

не сдвинуть… А сдвинулась все же!

А плечи так были узки,

так ношею тяжкой прижаты…

С тех пор все поля – должники

доброй богини жатвы.

Участники I Всесоюзного совещания молодых писателей.

Весна

Туч взъерошенные перья.

Плотный воздух сыр и сер.

Снег, истыканный капелью,

по обочинам осел.

И упорный ветер с юга,

на реке дробящий льды,

входит медленно и туго

в прочерневшие сады.

Он охрипшей грудью дышит,

он проходит напролом,

по гремящей жестью крыше

тяжко хлопает крылом.

И кипит волна крутая

с каждой ночью тяжелей,

сок тягучий нагнетая

в сердцевины тополей.

Третьи сутки дует ветер,

третьи сутки стонут льды,

третьи сутки в целом свете

ни просвета, ни звезды.

Краю нет тоске несносной.

Третьи сутки в сердце мрак…

Может быть, и в жизни весны

наступают тоже так?

«Вот это и есть настоящее, да…»

Вот это и есть настоящее, да?

Вот эта тоска, темнота и вода,

бегущая с крыш по ста желобам,

спросонок бормочущая в канавах,

где скорчившись спят нерожденные травы,

где хлюпает глина со льдом пополам.

Весна по проселкам и городам

проходит, тяжелые слезы роняя…

Тоска, подступающая к губам,

тебя никому, ни за что не отдам,

на самое светлое не променяю.

Лежи до поры нерастаявшим льдом.

Я помню,

я знаю,

что будет потом!

«Еще недавно сосны гнуло…»

Еще недавно сосны гнуло,

скрипели ржавые стволы,

над головой с округлым гулом

катились хвойные валы,

и вдруг спокойствие…

Легка

рука смирившегося ветра.

Крутые, налитые светом,

встают в полнеба облака.

Раздувшиеся паруса,

земля, готовая к отплытью…

Невероятные событья,

немыслимые чудеса!

Но вот опять

темно, туманно,

и к ночи дождик обложной…

Нрав у весны непостоянный,

да и к чему ей быть иной?

Она, как школьница-подросток,

сейчас поет,

сейчас грустна…

Приноровиться к ней непросто,

но ведь она – весна!

Весна!

Мы не деревья и не птицы,

не счесть людских забот и дел,

но как похорошели лица,

как взгляд у всех помолодел.

С весною опустели зданья,

и стала улица тесна…

Всем враз назначила свиданье

непостоянная весна!

«Бомбою фашистской искалечен…»

ю. т.

Бомбою фашистской искалечен,

дом стоит над морем, на юру.

Все выносят каменные плечи —

дождь и холод, ветер и жару.

А вокруг него – остатки сада:

пни черешен, кустики лозы…

Здесь в камнях испуганное стадо

пряталось недавно от грозы.

И разлукой близкой опечалены,

попрощаться в тлене и пыли,

в солнцем раскаленные развалины

нежные влюбленные пришли.

Крымское безоблачное лето,

знойная закатная пора…

И – когда судить по дате – это

было не позднее, чем вчера.

Девушка, наверно, в белом платье,

в холодке сидела под стеной…

Как недавно здесь гостило счастье

и опять не встретилось со мной!

«И чего мы тревожимся, плачем и спорим…»

И чего мы тревожимся, плачем и спорим,

о любимых грустим до того, что невмочь.

Большеглазые добрые звезды над морем,

шелковистая гладь упирается в ночь.

Спят прогретые за день сутулые скалы,

спит распластанный берег, безлюден и тих…

Если ты тишины и покоя искала,

вот они! Только нет, ты искала не их.

Спят деревья, мои бессловесные братья.

Их зеленые руки нежны и легки.

До чего мне сейчас не хватает пожатья

человеческой, сильной, горячей руки!

Коктебель.

«Слабеют выхлопы движка…»

Слабеют выхлопы движка,

тускнеет свет…

Погас.

И ночь, бездонно глубока,

обрушилась на нас.

Под раскаленным пеплом звезд

деревья встали в полный рост,

слышнее стало, как ворчит

нагретый гравий под ногой,