За это можно все отдать - [13]

но мы не рискнули довериться ей.

Кричала сирена в порту, как тревога,

и стонущий голос по ветру несло…

Цыганка сказала: – Печаль и дорога… —

Такое у них, у цыган, ремесло.

Цыганка лукавая и молодая

взяла твою руку:

– А ну, погадаю! —

Но ты побоялся ее ворожбы,

ты думал, что можно уйти от судьбы!

Попробуй уйди…

Полустанок осенний,

печаль и смятенье последних минут…

Ни просьбы, ни слезы, ни ложь во спасенье

уже ни тебя, ни меня не спасут.

Но даже теперь, на таком расстоянье,

случается вдруг, и тебя и меня

в летящих ночах настигает сиянье

того голубого, приморского дня.

Арык

Глаз к сиянью такому еще не привык…

Зной густой, золотой и тягучий, как мед…

А за домом, в саду,

пробегает арык,

как живой человек,

говорит и поет.

Он струится, как будто в ущелье

зажат,

меж забором и каменной пестрой стеной.

Распахнется калитка…

Лучи задрожат…

Засмуглеет рука…

Брызнет звон жестяной.

С мягким бульканьем вглубь окунется

кувшин,

И опять тишина.

Он один ни на миг

не стихает, сбегая с далеких вершин,

торопливый арык,

говорливый арык…

В нем вода холодна и молочно-бела,

и, как лента из шелка, упруга в горсти…

С первой встречи я сердце ему отдала.

Пели птицы в саду:

«Не спеши, погости».

Счастье ходит со мной по дороге любой…

А покой…

А покоя не будет нигде.

В час, когда занимался рассвет голубой,

я пришла попрощаться к ханларской воде.

За пишущей машинкой.

«Открываю томик одинокий…»

Открываю томик одинокий —

томик в переплете полинялом.

Человек писал вот эти строки.

Я не знаю, для кого писал он.

Пусть он думал и любил иначе,

и в столетьях мы не повстречались…

Если я от этих строчек плачу,

значит, мне они предназначались.

«К земле разрыхленной припал он…»

К земле разрыхленной припал он,

ловя подземный сладкий ток…

Еще довольствуется малым

прогрызший семечко росток.

А уж над ним с утра до ночи

и после, с ночи до утра,

дожди таинственно хлопочут,

колдуют птицы и ветра…

Он кверху тянется.

Нигде так

не виден неуемный рост…

Он вымахнул до нижних веток

и хочет вырасти до звезд!

Он всех развесистей и выше

среди родных своих дубрав,

но что ни год – смирней и тише

его неукротимый нрав.

Еще он крепкий и красивый…

Звезда теперь совсем близка…

Но в нем уже иссякли силы

первоначального броска.

Так и застыл он на столетья

на прерванном своем пути,

и шумные лесные дети

спешат отца перерасти!

«Молодость… Старость…»

Молодость… Старость…

Привычно, знакомо.

А я бы делила жизнь

по-другому:

я на две бы части ее делила,

на то, что будет,

и то, что было.

Ведь жизнь измеряют —

знаете сами —

когда годами,

когда часами.

Знаете сами —

лет пять или десять

минуте случается перевесить.

Я не вздыхаю:

о, где ты, юность!

Не восклицаю:

ах, скоро старость!

Я жизни вопрос задаю, волнуясь:

что у тебя для меня осталось?

Припоминаю я все, что было,

жизнь пересматриваю сначала,

как беспощадно меня учила,

какие подарки порой вручала.

Знала я счастье,

не знала покоя,

знала страданья,

не знала скуки.

С детства открылось мне,

что такое

непоправимость вечной разлуки.

Руки мои красивыми были,

нежными были,

сильными стали.

Настежь я сердце свое раскрыла

людскому счастью,

людской печали.

Я улыбалась и плакала с ними,

стала мудрее

и непримиримей,

мягче я стала,

тверже я стала,

лгать и завидовать

перестала.

Молодость – сила.

Старость – усталость.

Думаю —

сила

в запасе

осталась!

Десятибалльный шторм на море

Его повсюду было слышно —

сплошной угрюмый гул валов…

Я в темноте на берег вышла,

ища защиты у стволов.

Столпотворенье звуков грозных

обрушилось навстречу мне.

Хватаясь ветками за воздух,

стонали сосны в вышине.

Кипело море в мути белой…

Гоня песчаную пургу,

бесился ветер оголтелый

на опустелом берегу.

Валил он туч свинцовых горы,

с натугой вламывался в лес

и каждого хватал за горло,

кто смел пойти наперерез.

Гудело море разъяренно,

возненавидя тишину,

когда оно плескалось сонно

у смирных дачников в плену.

И, прирученное, урчало,

песка вылизывая гладь,

и не спеша пловцов качало,

чтобы не слишком укачать,

и отдыхающим в угоду

светилось светом голубым…

Люблю, когда свою свободу

ты отдавать не хочешь им!

Когда ты с берегами в споре

и гнев твой слышен далеко…

Десятибалльный шторм на море.

О, как мне дышится легко!

Из Деборы Вааранди (с эстонского)

Северное побережье

Приходи на наше побережье,

приходи, товарищ, в летний день…

В летний день над взморьем ветер свежий,

белых туч струящаяся тень…

Гладкое шоссе от Юлемисте

плавно выгибается дугой.

А над ним в высоких и пушистых

облаках проложен путь другой.

По нему, мелькая точкой малой,

самолет летит издалека,

Здесь, внизу, равнины Харьюмаа,

почва каменистая жестка.

Эта ширь слегка грустна для взгляда…

Огороды, васильки в овсах,

каменные длинные ограды…

Летний ветер вереском пропах…

Справа лес в лиловой тени тонет,

отличим от облаков едва.

Слева – на слепящем небосклоне —

темная морская синева.

Паровоз гудит вдали. Клубится

дым волнистый, сизый, как свинец.

На холме, над золотом пшеницы,

темных елей зубчатый венец.

Лето, лето. Край родной и милый,

вольная и щедрая страна…

Так легко нам, словно подхватила

нас с тобой могучая волна.

Рдеют вишни в селах многолюдных,

и стада в ольшанике опять…

Мы о годах горестных и трудных

стали постепенно забывать.

Где б дорога по зеленым взгорьям

ни скользила лентою витой,

всюду рядом чувствуется море,

ветер дышит солью и водой.