За это можно все отдать - [12]

А в доме будет грусть и тишь,

хрип счетчика и шорох книжки,

когда ты в двери постучишь,

взбежав наверх без передышки.

За это можно все отдать,

и до того я в это верю,

что трудно мне тебя не ждать,

весь день не отходя от двери.

За работой. 1948 год.

«Мы шли пустынной улицей вдвоем…»

Мы шли пустынной улицей вдвоем

в рассветный час, распутицу кляня.

И, как всегда, под самым фонарем

ты вдруг решил поцеловать меня.

А нам с тобой навстречу в этот миг

веселые студенты, как на грех…

Мы очень, видно, рассмешили их —

так дружно грянул нам вдогонку смех.

Их разговор примерно был таков:

– Видали вы подобных чудаков?

– И впрямь чудак, ведь он не молод… – Да,

но и она совсем не молода!

Ты сердишься за дерзкие слова?

Но что же делать – молодежь права.

Попробуй на меня когда-нибудь

пристрастным взглядом юности взглянуть.

Давай простим их неуместный смех:

ну где ж им знать, что мы счастливей всех?

Ведь им прожить придется столько лет,

пока поймут, что старости-то нет!

Зеркало

Все приняло в оправе круглой

нелицемерное стекло:

ресницы, слепленные вьюгой,

волос намокшее крыло,

прозрачное свеченье кожи,

лица изменчивый овал,

глаза счастливые… все то же,

что только что

ты целовал.

И с жадностью неутолимой,

признательности не тая,

любуюсь я твоей любимой…

И странно мне,

что это… я.

Ночь

Как душно и тесно в вагонном плену!

Но я духоты, тесноты не кляну…

Срываются версты,

качаются звезды,

играет, гуляет гармошка в Клину.

Кивает огнями далекий уют,

кузнечики в поле спросонья куют,

ночная прохлада,

чужая отрада.

Нам здесь оставаться пятнадцать минут.

Нам колокол дважды прикажет:

«Пора!»

И лязгнут сомкнувшиеся буфера,

очнется граненый стакан в подстаканнике,

со звоном отчаянным затрепыхав,

кусты врассыпную шарахнутся в панике,

с обрывками пара на тонких руках…

И свист рассечет их ударом ножа,

а ветер закружит и бросит в пространство,

и примутся стекла – пример постоянства —

в расшатанных рамах плясать, дребезжа.

Мой спутник молчит,

с головою укрыт,

наверное, спит,

а может, не спит,

а может, как я, с духотой не в ладах,

томится, с бессонницей не совладав.

Какое мне дело!

Мне знать ни к чему…

Своей я тревоги никак не уйму.

Что там за окошком:

платформы ли, дамбы ли,

мосты ли кидаются в дымную мглу?

В холодном, продутом, грохочущем тамбуре

я лбом прислонюсь к ледяному стеклу.

Летят закругленья,

вагоны креня,

ночные селенья,

нигде ни огня,

ночные просторы,

нигде ни огня…

Как встретит твой город

назавтра меня?

Печаль или радость?

Любовь или ложь?

А вдруг не захочешь?

А вдруг не придешь?

А вдруг это просто придумано мной?

…В болотцах рассвет голубой пеленой…

Пусть мысли, как версты, уносятся прочь,

ведь что б ни случилось, теперь не помочь.

О, только бы, только бы, только бы длилась

вот эта на счастье похожая ночь!

«Пусть мне оправдываться нечем…»

Пусть мне оправдываться нечем,

пусть спорны доводы мои, —

предпочитаю красноречью

косноязычие любви.

Когда волненью воплотиться

в звучанье речи не дано,

когда сто слов в душе родится

и не годится

ни одно!

Когда молчание не робость,

но ощущение того,

какая отделяет пропасть

слова от сердца твоего.

О сердце, склонное к порывам,

пусть будет мужеством твоим

в поступках быть красноречивым,

а в обожании – немым.

И что бы мне ни возразили,

я снова это повторю.

…Прости меня,

моя Россия,

что о любви

не говорю.

Непогода

Нас дождь поливал

трое суток.

Три дня штурмовала гроза.

От молний ежеминутных

ломить начинало глаза.

Пока продолжалась осада,

мы съели пуды алычи.

За нами вдогонку из сада,

как змеи, вползали ручьи.

А тучи шли тихо, вразвалку,

и не было тучам конца…

Промокшая, злая чекалка

визжала всю ночь у крыльца.

Опавшие листья сметая,

кружились потоки, ворча,

лимонная и золотая

купалась в дожде алыча.

И, превознося непогоду,

от зноя живая едва,

глотала небесную воду

привычная к жажде трава.

Вот так мы и жили без дела

на мокрой, веселой земле,

а море свирепо гудело

и белым дымилось во мгле.

Домишко стоял у обрыва,

где грохот наката лютей,

и жило в нем двое счастливых

и двое несчастных

людей.

Ты мне в бесконечные ночи

с улыбкою (благо темно!)

твердил, что, конечно, на почте

лежит телеграмма давно.

Что письма затеряны, видно,

твердил, почтальонов виня.

И было мне горько и стыдно,

что ты утешаешь меня.

И я понимала отлично,

что четко работает связь,

что письма вручаются лично,

открытки не могут пропасть…

Однажды, дождавшись рассвета,

с последней надеждой скупой

ушла я месить километры

лиловой размякшей тропой.

Ушла я вдогонку за счастьем,

за дальней, неверной судьбой…

А счастье-то было ненастьем,

тревогой,

прибоем,

тобой.

Молния

На пасмурном бланке короткие строчки:

«Не жди. Не приеду. Целую. Тоскую».

Печатные буквы, кавычки да точки —

не сразу признаешь в них руку мужскую.

Обычно от молнии хочется скрыться,

бывает, она убивает и ранит…

Но это не молния – просто зарница.

За этакой молнией грома не грянет.

«Не жди. Не приеду»…

Какое мне дело!

«Целую. Тоскую»…

Какое мне горе!

И впрямь, вероятно, гроза отгремела,

ушла стороною за синее море.

Воспоминание

Мне жаль голубого приморского дня

с персидской сиренью, горячей и пряной,

с бушующим солнцем,

соленой моряной;

мне жаль этой встречи, короткой и странной,

когда ты подумал, что любишь меня.

Дымясь и блеща, закипали буруны,

чернели на рейде тела кораблей…

За нами пришла краснокрылая шхуна,