За это можно все отдать - [17]

По ломкому льду.

А не добегу – корите

Бессильем моим.

Ведь счастье хотела добыть я

Себе и другим.

Сирень

Еще не была я —

Сирень зацветала,

Когда я исчезну,

Опять зацветет.

И цвет ее вешний,

От солнца завялый,

На сердце пригоршней

Земли упадет…

Литве

Я разные видала

края и города.

С какими-то бывала

я дружбою горда.

Иные были суше

и сдержанней подчас…

У них ведь тоже души

такие ж, как у нас.

Встречалась, изумлялась

и – не скрываю я, —

как девочка, влюблялась

в прекрасные края.

Потом я старше стала

и строже на слова,

и сердце раскрывала,

подумавши сперва,

и замолчала вовсе,

и, годы обвиня,

подумала, что осень

настала для меня,

что сердце охладело

и дар любви иссяк…

Послушай, в чем же дело?

Послушай, как же так?

Ведь многое красивей,

Заманчивей, щедрей

твоих одетых в иней,

пустых твоих полей,

твоих лесов неслышных,

твоих прибрежных ив…

Застенчиво глядишь ты,

ресницы опустив.

Зачем же так мне помнится,

такой зовет тоской

твой тихий облик, скромница,

с улыбкой колдовской?

Я нежностью безмерною,

как светом, налита.

Ты знаешь, я, наверное,

люблю тебя, Литва.

С двоюродной сестрой И. В. Постниковой.

Утро

Снег не хлопьями падал —

комками

драгоценно и смутно блестел.

Снег над нами летел,

над веками,

снег из вечности в вечность

летел…

А река была черной и быстрой

с чешуею на гибкой спине,

и костра одинокая искра

красным глазом

мерещилась мне…

Напрямик, без дорог, без указки,

сердца гром утишая в груди,

мы прошли по владениям сказки,

и остались они

позади.

Утро было безжалостно-трезвым

ветер низкие гнал облака,

город был ледяным и железным,

снег был снегом,

рекою река.

В аэропорту

В холодном, неуютном зале

в пустынном аэропорту

слежу тяжелыми глазами,

как снег танцует на ветру.

Как на стекло лепя заплатки,

швыряет пригоршни пера,

как на посадочной площадке

раскидывает веера.

На положении беглянки

я изнываю здесь с утра.

Сперва в медпункте валерьянки

мне щедро выдала сестра.

Затем в безлюдном ресторане,

серьгами бедными блеща,

официантка принесла мне

тарелку жирного борща.

Из парикмахерской вразвалку

прошел молоденький пилот…

Ему меня ничуть не жалко,

но это он меня спасет.

В часы обыденной работы,

февральский выполняя план,

меня на крыльях пронесет он

сквозь мертвый белый океан.

Друзья мои, чужие люди,

благодарю за доброту.

…Сейчас вздохну я полной грудью

и вновь свободу обрету.

Как хорошо, что все известно,

что ждать не надобно вестей.

Благословляю век прогресса

и сверхвысоких скоростей.

Людской благословляю разум,

плоды великого труда

за то, что можно

так вот, разом,

без слов, без взгляда,

навсегда!

«Все кончается на свете…»

Десанке Максимович

Все кончается на свете…

Где-то мчится поезд твой

и в окно влетает ветер,

теплый ветер

полевой.

За окном – столбов мельканье,

полустанки и мосты.

Осыпаются в стакане

подмосковные цветы.

Вероятно, дремлешь ты.

Звезды тихие повисли,

льется сумеречный дым,

и уже другие дали,

и уже другие люди,

и уже другие мысли

завладели сном твоим.

Пусть тебе спокойно спится!

Так и надо.

Так и надо.

Но не стану я таиться —

я ревную и грущу,

я с тобою на границе

расставаться не хочу,

я твое родное сердце

от себя не отпущу.

Я сказать могла бы много:

что у нас одна дорога,

что у нас одни мечты,

что в одно с тобою верим,

что одною меркой мерим

счастье наше —

я и ты…

Но к словам предубежденье

у меня живет в крови.

Даже в грустный час прощанья

я смогла сберечь молчанье,

до последнего мгновенья

я не выдала любви.

До чего же сердце наше

с расстояньями в разладе.

Счастье, полное печали,

мне покоя не дает…

За горами, за лесами

есть какой-то дом в Белграде —

там сестра моя

живет.

Из Десанки Максимович (с сербскохорватского)

С югославской поэтессой Десанкой Максимович.

Мы не виноваты

Южный ветер теплым своим крылом

поля ласкал, пролетая,

в этот лучший из дней, что с тобой вдвоем,

с тобой вдвоем провела я.

Мы хотели сперва побродить часок,

но бродили целый день напролет,

пока не погас закат…

Это ветер тот,

южный ветер тот

во всем виноват.

Каждая капля, как поцелуй,

звучала, с ветки слетая.

На плотине смеялась сотнями струй

водопада волна крутая.

И только однажды подумала я,

что такая наша прогулка – грех,

и любимого вспомнила взгляд.

Это смех,

вод весенних смех

во всем виноват.

Молчаливый подснежник в кустах притих,

но все же, ища прилежно,

для милой своей отыскал ты их —

пять стебелечков нежных.

И когда загрустили, прощаясь, мы,

подарил ты мне собранный для меня

ранний букетик свой.

Это прелесть дня,

весеннего дня, —

вот что всему виной.

Песня о покинутом ребенке

Сына бросила на дороге.

Иссохшую грудь напрасно

ручонки его искали

и теребили властно.

Этот ротик открытый,

что от крика синеет,

тонкие эти ножки,

что ходить еще не умеют,

и сердце, что уже любит,

оставила я на дороге.

Дождалась, пока опустеют

скамьи все и дорожки,

и на мерзлый дерн положила

новорожденного сына.

В драной моей жакетке,

без пеленок и без одежки,

он в сумрак холодный брошен,

как в воду слепой кутенок.

Добрая женщина! Первая

проходящая мимо,

возьми моего ребенка!

Все улыбки его я дарю тебе,

самые милые, первые годы сына.

Я дарю тебе сладкие

часы у детской кроватки

и первых шагов его ликованье…

Для тебя своею рукою

я отламываю от сердца

все надежды, все упованья.

Добрая женщина! Слушай,

возьми моего сына!

Прижавшись к забору,

как нищие жмутся робко,

когда-нибудь издалека,