За далью непогоды - [2]

Однако предания дедов-прадедов и теперь оставались законом возрожденного племени, и тот, кто следовал им, всегда возвращался с добычей. Касенду Вантуляку не раз говорил, что удачливому мало понимать след соболя или лисицы, надо знать заклинание, по которому соболь, даже плешивый и глупый, когда ты его выследил и скрадываешь, становится самым пышным, самым искристым, самым добрым, и это уже не тот соболь, а царь-соболь! Волшебные чары и слова восхваления дурманят зверя, и если ты, прежде чем покинуть чум или свой одинокий ночлег, шибко хорошо пел и камлал над жаром костра, царь-соболь сам придет к твоему силку или капкану, сам найдет твою приманку и меткую стрелу, если она есть у тебя в колчане.

Много сынов было у Касенду Вантуляку — пять еще жили, а у каждого из них тоже по пять сынов и по пять девок, и все уже стали теперь отцами и матерями, и дети у них, даже хворые, не мерли, как в старину, а, вылеченные фельдшерицей или белым доктором, становились похожими на молодых оленят — тугутов с такими же, навыкате, глазами и резвым поскоком еще тонких ног.

Касенду любил внуков. Он натаскивал их, как старая волчица волчат, приучал их к ружью и звериной тропе, но дети детей и их дети с малолетства лучше знали дорогу в школу, чем к стаду, и постигали иное, не понятное старику таинство маленьких черных значков на белой бумаге, а в охоте они полагались не столько на заклинания пращуров, сколько на пулю, обгоняющую ветер.

Да, с приходом в тундру лёса советы привычное течение жизни изменилось здесь.

И стало так, что вот уже много лет никто не называл Касенду его собственным именем — вся полночная тундра знала его как Константина Вантуляку, и старик, поохав и поворчав, смирился. Он привык к русскому имени, хотя про себя думал, что Касенду ничем не хуже лёса Константина. Он долго думал и однажды понял, что новое имя — это совсем как новый человек. Если есть Константин, значит, нет уже Касенду, — и так наивное сознание освобождало Константина от священного завета предков последнему покинуть землю, и старик, уставший от жизни, в любой день без печали на сердце мог закрыть глаза, повидавшие много горя. Правда, Вантуляку не торопился делать это. Хотелось ему, чтобы Константин пожил чуть побольше Касенду. А с годами старик уже стал и гордиться вторым именем, — ведь когда сидишь на нарте и под вой вьюжного ветра задумчиво и бесконечно повторяешь на разные лады: «Кон-стян-тин Ван-ту-ля-ку, Ван-ту-ля-ку Кон-стян-тин, Кон-стян-тин Ван-ту-ля-ку…» — похоже, что это звончатый бубен с колокольцами вызванивает напутную песню, которую скоро подхватила и от мала до стара напевала вся заполярная тундра. Зависть и злоба точили только одного человека — дряхлого Спиридона-шамана, — но этот плешивый черт давно спился, забыл камлать, забыл память, и даже пучеглазые тугуты смеялись над ним под отцовские затрещины…

У старого Касенду — Константина Вантуляку давно уже так повелось, что рождение нового дня он встречал спокойной мыслью о мире, о необъятной шири земли или тайне небесных светил, и потом, если руки его и глаза были заняты привычной работой, если умный вачажный — передовой олень — тянул упряжку верной тропой, если собаки были послушны голосу каюра и острому приколу[2], если зыбкая, как перо гуся на воде, долбленка ходко неслась по стремнине, Константин Вантуляку мог позволить себе задуматься, и тогда тропа его дум будто бы шла вслед за утренней мыслью, шла так же неотступно, как берега следуют за ручьем и отступают лишь у самого моря, не в силах объять его, необъятное, как само небо.

Он часто удивлялся: откуда берутся мысли?! Но ответ так и оставался загадкой; знал лишь старый Вантуляку, что темная ночь и в ночи сон его похожи на замшелую кочку, под которой скапливаются и вытекают потом неспешные ручейки дум. Оттого-то, считал Константин, чтоб не застаивались и не портились они в голове, где бы ни спал человек, он кладет под щеку руку, сует под голову скатанную валиком оленью шкуру… И, пожалуй, была своя мудрость в этом наивном уподоблении мыслей утекающей воде, ибо точно знал Константин, что вчерашнюю думу так же невозможно поймать, как рыбу, выскользнувшую из рук в глубину омута.

Да, он много пожил на этой земле, хотя и сам не ведал точно: сколько же лет?! Да и чем измеряются земные годы?.. Наступившая старость и сама жизнь казались Константину Вантуляку затянувшейся поездкой по тундре, над которой много-много раз он встречал и провожал солнце. Сколько? А это — как ехать. Если на паршивых собаках, отощавших от голода, то, однако, десять кёс[3] наберется полных, а на резвых да сильных — и восемь кёс хватит… Из пяти его сыновей меньший сын без двух раз уже четыре по десять встречал молодое солнце. Вот как много! А когда была последняя перепись населения, Константину Вантуляку записали девяносто лет, но он помнил больше солнц, и это радовало его, как маленькая хитрость, которую он утаил от бумаги.

…Вантуляку думал об этом сидя на корточках у затухающего костра, подкладывая сухой валежник, чтобы вскипятить чай. Когда огонь хорошо разгорится и чай будет готов, Константин будет хорошо думать, много думать о речке, по которой ему плыть, вспомнит ее ласковые имена, пропоет ей древний гимн славы и тогда только столкнет с берега свою легонькую лодку-ветку.