За чертой - [21]

к решеткам прибрежным прижали кайму цветников,

а ниже — воды голубое сияние

в оранжевых, серых, лиловых, багровых мазках облаков —

волна за волной подплывает к лежащим на розовом пляже,

и сразу же, изнемогая,

истаивает на теплом песке без следа.

Уже вечереет, но толпы густеют даже.

Спеша освежиться после дневного труда,

с трамплинов герои бросаются лихо,

робкие входят в волну, как в объятья врага,

друг друга с трудом избегая

по всем направленьям снуют челноки —

иные гребут изо всех, иные беспечно и тихо,

насвистывая, напевая, из-под ленивой руки, разглядывая берега.

Среди челноков и пловцов,

средь криков, приветствий и шуточно им угрожающих слов,

к причалу подводят кокетливый катер,

почти что нагие девицы —

загорелые ноги, и руки, и груди,

и лица,

а губы по моде бледны, как заря на усталом закате.

Выходят на берег, красуясь,

взглядам себя предлагая, что редкие фрукты на праздничном блюде —

возьмите любую!

Поспела любая!

И словно не замечая

к ним повернувшихся лиц,

идут, играя

опахалами деланно длинных ресниц.

И несдающийся старый поэт

сочиняет девицам экспромтный привет:

«Как два котенка играет от быстрого хода твоя вознесенная грудь,

будто бы трогая лапкой мое оробевшее сердце.

Пусть ты не глядишь и не улыбаешься — будь!

И одним бытием твоим горькая старость моя обогреется!»

— Браво, старик! — говорит иронический майя

и шепчет лежащему рядом: «Глазки прикрой —

ослепнешь некстати!

Под случай шальной

любая

будет в кровати с тобой,

а то — отпихнет тебя левой ногой!

Ты думал — гетеры эти цветочки?

Нет, милый, — папины дочки!

Все у них есть, а душа скучает —

игра потаскушки порой развлекает…»

А те, кривляясь,

треща, как сороки,

бегут, направляясь

к купальным кабинам.

Старуха-бродяжка, живущая в брошенной лодке,

смотрит на них и глаза — как цепные собаки:

«Ужо вам, красотки!»

Пусть вечер и розов и тих — открыты ей тайные знаки:

все перемерены меры, все сбываются сроки,

все пересчитаны люди и живут уже днем не своим —

не облака прилипают к далеким вершинам,

но дым, дым…

На земле и на небе агония…

О, Посейдония!

4.

Глиссеры заводи чертят крышами касаток.

Таверны на сваях огнями и музыкой блещут,

в струях играя.

Странные там плясуны, разодетые, будто плясуньи,

странные видятся сны и сбываются вещи:

трупы порой на заре выплывают в далекой лагуне…

«Посмотри!» — говорит педераст на террасе жеманному другу:

«Как этот вечер циничен, настойчив и сладок!»

И, звякнув запястьем, кладет на плечо его вялую руку…

Наркотик зрачки у обоих расширил зловещим,

обманчивым счастьем,

а на душе — беспокойный и липкий осадок

узаконенного беззакония…

И дым, подплывающий к озеру, душен и гадок…

О, Посейдония!

5.

В аэропорт спустился корабль из далекого рейса,

весь серебряный — он, под зарей, как гигантский фламинго.

Он пришел из страны, где под солнцем лениво не греются,

где в снегах плоскогорий живут дикари и зовут себя «Инка».

Перестали моторы дышать,

падают сходни,

люди столпились у люка, спеша

сойти, опуститься в родное сегодня,

в привычный, в уютный, в домашний лад…

И вот уже, выдвинув стол на балкон,

с восемнадцатого этажа,

как на время присевшая птица,

оглядывая небосклон,

капитан сочиняет секретный доклад:

«Кроме золота и серебра,

мало нашли мы в стране добра —

мало злаков, и птиц, и зверей,

грубые нравы у дикарей…

И однако —

согласно приказу —

над озера водами пустынными

заложили мы город — Тиагуанако,

и оставили Тота, Атагуальпу, Гуаскара и Ассу

стеречь блокгауз с припасами и машинами».

И ребят пожалев, капитан вспоминает,

что там челюсти скука ломает

и что Гуаскар проиграл ему в кости

огневолосую Айю

и что завтра идти к ней в гости…

И предвкушенью лукавому рад,

продолжает доклад.

Жена, проходя, ему треплет прическу

и голову ласково гладит.

Лиловые бродят туманы

и вьюги

в ее ускользающем взгляде.

Он целует ей руки, что гибче змеи и лианы,

и пальцы с ногтями, покрытыми розовым воском,

и вслед за ней устремляется —

— а ей вспоминается —

— время разлуки,

томные ночи в постели подруги…

Пальцы ее нежнее, груди ее душистей,

рядом с черной копной волос золотая еще золотистей.

И в бесстыдной жаре откровенного женского лета

часы за часами вприпрыжку бегут до рассвета

и, приближая момент расставанья,

опять раздувают уже потухавшее пламя желанья.

Наглые губы по коже трепещущей бродят,

ищут — находят,

уходят — приходят…

В сладостной пытке, в тонкой и нежной любовной работе

пот выступает, как росы, на смуглой и розовой плоти,

тужится тело — истомой натянутый лук —

страстная жажда касанья множит и множит,

грудь задыхается, сердце не может

и хочется криком кричать от восторга немыслимых мук.

…Последние свечи, как звезды в заре, оплывая, горят,

в игре их, ладьи на мозаике стен, отплывая, колышутся тоже…

— Милая, знаешь ли, что говорят… —

«Э, вулканы всегда горят!

Пока мы живы, все чушь…»

Но стали колени подруги нарочно ленивы,

как будто ей трудно, как будто ей худо —

— А скоро вернется муж…

«Откуда?» —

— Он в колониях… —

…О, Посейдония!..

6.

Главного храма златя позолоту почти потерявшие крыши,

как мастер усердный, устала и потухает заря.

Светом уличных ламп подымается ночь по колоннам, а ниже —

по бесконечным ступеням

благоговейные тени

восходят к огням алтаря.

Автоматически мелют молитвы привычные губы,