За чертой - [18]

строится Империя из Московии обломков…

И в новой столице

на ассамблее

возле девки-царицы

он слышит, хмелея,

завистью ужален,

в пушечном громе и воинском клике

голос потомков:

Виват Великий

Сталин!

10.

…Годы слагаются в десятилетия…

Втискивая плоти скифские во фряжскую робу,

на отцов непохожие дети

изображают Европу.

Руками недорослей и дорослых,

потерявших народное обличие,

подымается на козлы

Имперское величие.

Так из купленного по дешевке

не без изъяна

у нечестной торговки

покупателем пьяным

вырастает культура, как в сказке:

ампирные граниты, Невский,

«Лебединое озеро», «Половецкие пляски»,

Толстой и Достоевский…

11.

Но в дворянском гнезде…

— «Четыре белые колонны

над розами и над прудом…»

— над убогим соломенным скифским селом —

зачесались, как прыщ незаконный,

размышления о неустройстве земном.

В цивическом угаре,

что на Форуме Рима торжественно строги,

— пока есть кипяток в самоваре —

ищут баре стране подходящей дороги.

Все учены и все речисты,

а на деле — ни шатки, ни валки: —

выводят на площадь солдат декабристы

только затем, чтобы сдать их под палки…

Пока баре толкуют о Гегеле и Канте,

заморозив Клико, чтобы пить за свободу —

мужик изнывает: «Родимые, гляньте:

как же жить народу?

не то, что сохе — и куренку тесно!»

Известно:

коль послушать его — нету злее мужицкой судьбы!

…А зимой, когда в окнах избы узорочья замерзшего пара,

как цветы епанчи на иконах блаженных князей,

он лежит на печи, будто дремлет на дне Светлояра

или в царстве Опоньском укрыт от недоли своей.

И сторонний зудит голосок,

что запечный сверчок:

«Эй, проснись, мужичок!

Не один в мире жребий твой лих!

Посмотри на других,

что живут, не мечтая о чуде —

вот пшеницу в горшке, как цветок, ублажают китайские люди,

японец за горсточку риса

прогрызается в жизнь, точно крыса,

вот рокфеллеры за океаном

на полушке растят миллионы…

Что с того, что крестили Иваном —

стань Джоном!»

Но Ивану на то отвечать неохота —

у него есть свое и не зарится он на чужое.

И не то, чтоб его огорчала работа,

но трудиться одно, а жить для работы — другое.

И снова метель по полям, словно дикая конница,

то ль бежит от кого, то ль за кем-то без устали гонится.

Что ж скачи не скачи,

а мороз затрещит

и заляжет глухими снегами.

Но тепло на печи и закутки щебечут сверчками

все о той же стране за морями (…иль за временами…),

где душе и рассудку на диво

все по совести, все справедливо,

не работают люди, как черти,

а с прохладцей живут, добираясь до праведной смерти.

Повернется мужик, от блохи поскребется —

и опять та же повесть затейная вьется,

и звучит, как припев, то ли в снах, то ли воем метельным на поле:

«Землицы б да воли!

Землицы б да воли!»

Эх ты! Ослабел, знать, мозгами,

забыл, что ли:

«Сарынь на кичку!» Да кистенями!..

12.

И Божьим произволением

в наказание, да в наставление

сбывается второе явление…

Внимает мир весь, изумленный.

глазами хлопая

в тревоге нем —

«Вставай, проклятьем заклейменный!

Кто был ничем — тот станет всем!

Всем!

Всем!

Слушай, Австралия, Азия, Америка, Африка, Европа!

Все меняется — сроки и меры,

становятся беззаконием вчерашние законы!

Лагуны Веневди, бретонский берег,

руины Теночтитлана, баальбекские колонны,

краали кафров, хижины сомали,

чумы эскимосской земли —

— все осияла заря небывалой Эры:

Струенья всех исторических рек,

смывая все историческое горе,

сливает в одно человеческое море

Коммунистический Человек!»

……………………………………….

Но по древней традиции

начинается «сон золотой»

учреждением острой полиции

и резней.

Режут даря и его детей,

аристократов и богачей,

офицеров — за золотые погоны,

попов — за колокольные звоны,

ученого — за то, что не остался неучем,

глупого — с ним говорить де не о чем,

интеллигента — за особое мнение,

мужика — за кулацкую привычку,

рабочего — за «невыполнение»,

голытьбу — за «сарынь на кичку»,

убогого — за его калецство,

старика — за впадение в детство,

молодежь — дабы не разлагалась,

одних — рука де уже размахалась,

других — зачем попались в тюрьму,

а иных и вовсе неизвестно, почему…

…А когда стерли кровь, мозги на стенке замыли,

сделали древонасаждение над ямами на тысячи персон

и говорят:

— вот теперь пусть увидят, как надо, чтоб жили —

чтоб был весь мир преображен!

Ан глядь: из могилы взошел

Кол,

на колу — мочала,

и пошла вся сказочка сначала…

Снова есть бедный и богатый,

за жестким катится мягкий вагон,

офицеры с погонами шире лопаты

развлекают на курортах вельможных жен.

Автомобили и дачи — боярам,

смерду — одни, как всегда, мытарства,

и никакого тебе Светлояра,

никакого Опоньского царства!

И хоть у кормушек теперь иные —

дорвавшиеся (— не оттянуть —)

выдвиженцы революционной стихии

спешно барский проделывают путь —

но оттого, что гостей больше стало

на жизненном пире,

не слаще нужда голодных,

холодных,

малых

в социалистическом мире.

И пусть уменьшается счет изгоев —

не к всеобщему благу пути!

Чтобы снова закончить неправедным строем,

не стоило по буреломам идти…

Самая горькая несправедливость,

когда большинство насыщается —

сытое сердце лениво,

и над горем чужим не убивается,

не склоняется над ним плакучей ивой:

— «После — в черном соусе — зайца,

хорошо, товарищ, холодное пиво!

А голодный сам виноват, что мается!»

И преуспевающим коммунизма пророкам

бедность начинается казаться пороком.