За чертой - [16]

в тайной Лхасы таинственных монастырях,

над циновками Йошивары —

изнывая от зноя, немея от холода —

сердце романтика вечно молодо,

гордо, как перья на рыцарском шлеме,

звонче стиха в гениальной поэме.

Но не прочно без меди золото,

корабельных канатов не вяжут бантиком

и некуда больше деться романтикам!

На ревущей от скорости машине

в сотую секунды от конца,

когда случай гвоздем подставляется шине,

великолепного не сделаешь лица.

И не показать из стратосферы,

где смерть без страсти, как проститутка,

какие были у бойца манеры

и какая последняя горькая шутка.

Стало скучно на Божьем веселом свете —

без улыбки шалят даже наши солидные дети.

И нам все труднее расправить артритную спину,

за фабричными трубами райскую видеть долину.

Мы привыкли уже удивляться,

что кому-то сны еще снятся

(о, романтика!)

и даже на палубе трансатлантика.

Но неугомонное время мчится —

перевернется страница

века

и, как феникс, мечта обновится

из пепла ветхого Человека.

Огнедышащие ракеты

понесут в мировые пространства

наши новые вопросы и ответы,

Прометеево наше упрямство —

и, как «Санта Мария» Колумба в Атлантику —

Романтику!

Путешественников провожая —

на бетонном лужке у бензинных луж,

тысячелетнего быта у края —

поворчат старики:

…«Ну что ж… К чему ж? Чудаки!

Не все ли равно где: на Земле ль, на Сатурне ли

гнить в гробу, испепелиться в урне?

Есть только один настоящий полет,

который нас в вечность несет…» —

И новых ракет проверяя моторы,

усмехнется механик:

— Разговоры! Антика! —

О, Романтика!

Вихревые потоки звезд…

Из бездны в бездну над бездной мост —

в небытии непомерных пустот

на миллионы парсеков несет

свет

семя жизни для новых планет,

чтобы трудно всходил тоской бытия

себя осознавший атом —

— «Я».

Так от вечности в вечность по звездным рекам

через чуда рожденья и смерти чуда

проходят пути Человека

неизвестно куда и откуда.

И зачем — неизвестно, в Москве ль, на Венере ли,

на Галаксии ль метапространственной

будут верить (как верят и верили),

что куда-то приводят их странствия,

что всем безответным вопросам ответ —

высокая гордость бесцельных побед,

добровольное рабство труда,

упрямый порыв в никуда

и жизни, предавшей в последний раз,

улыбка навек потухающих глаз.

О, Романтика —

лавр на разбитом щите —

сумасшедшая в солнце стрела —

морковка на кнуте

перед мордой классического осла —

в океане пустом

на волне благовестный цветок —

в удушьи плотском

райской свежести благостный ток —

Кто бы не вложил тебя в жадно вздохнувшую грудь

— Была — есть — будь!

«Грани» № 37, 1958 г.

Поэма о потустороннем мире

…Была страна Муравия

И нету таковой…

А. Твардовский

1.

Когда закончу навсегда

таранить лбом глухие стены,

устанет сердца ход бессменный

и жизнь погаснет, как звезда —

после бесстрастного суда,

освобожденный от Геенны,

увижу вдруг — с полей блаженных

бегут вечерние стада.

Белея, ангельские хаты

глядятся в розовый прудок,

у мельницы, как бесноватый,

кружит и пенится поток,

и баба райской наготой

сияет над шальной водой.

2.

На травы сея пыль, как росы,

дорогами возы бренчат,

полки умаянных девчат

после страды на сенокосах

влачат напев разноголосый

и с ним, как ношу, потный чад,

а парни им с возов кричат

нарочно-наглые вопросы,

но все стихают, шапки сняв,

когда степенным гулким звоном

среди полей, среди дубрав,

вдоль по холмам ленивосклонным,

по речке мелкой, неуловной,

сойдет Канун с главы церковной.

3.

Склоняясь у икон, отец по

церкви носит дым кадила,

на клиросе, как сноп на вилы,

берет Псалтырь неспорый чтец.

И все — и мельник, и кузнец,

и плотник, и пастух Вавила

тройное «Господи помилуй»

одолевают наконец.

А бабы, груди спеленав,

под ситцы яркие, как звоны,

с букетами душистых трав

толпятся стадом у амвона,

и Саваоф — с высот святых —

взирает с благостью на них.

4.

И тут же дом и старый сад

со всяким милым сердцу вздором —

свинья зарылась под забором,

вздыхая, кормит поросят;

на крыше голуби урчат

то с вожделеньем, то с укором;

лениво, несогласным хором

поют работницы у гряд.

От конопли на огород

смолистый, крепкий дух идет.

И от колодца — на весу

раскачивая всплески ведер —

колышет девка скифских бедер

монументальную красу.

5.

И снова стану я в дверях,

чтоб тесно пропуская в сени,

узнать все тот же зуд весенний,

в ее дичающих глазах,

и стыд лукавящий, и страх

притворный, как ее колени,

и влажное изнеможенье

в еще неопытных губах.

Но в вознесенном мире оном

все в естестве преображенном:

страсть человека, сон цветка…

И сердце чисто загорится

от крепкой плоти в складках ситца,

от шепотка и хохотка.

6.

Потом в прихожей полутемной

увижу давешний базар:

корзины, лампы медный шар,

в пустой стене крючок огромный,

(как будто сирота бездомный)

под ним — дырявый самовар,

что испустил давно свой пар

и ждет чего-то с грустью скромной.

Взгляну — (привычка малолетства)

за архаический сундук —

и там найду свой первый лук

с дырой мышиной по соседству,

и змей, упавший, как и я,

с высот мечты в грусть бытия.

7.

Из комнат выйдет, щурясь, мать

улыбкой сына встретить.

Сойдутся взрослые и дети,

и всем захочется узнать,

как жизнь на том проходит свете,

кто за дела теперь в ответе

и долго ль Родине страдать?

Кто, у кого и где родился,

кто сватался и кто женился,

кто одиноким кончит век,

как одевают женщин моды,

что получилось из свободы,

и чем взволнован человек.