Южное солнце-4. Планета мира. Слова меняют оболочку - [30]

— Помолчи, помолчи. Выпей рюмочку, и умри сидя, — налил я ему из графинчика мятного ликера.

— Да, поговорили, — вздохнул приятель, выставляя печальный взгляд на сторону — в нужном для завязывания любовных связей направлении. — Всегда так, слова лишнего не позволят сказать. Сразу затыкают рот.

— Профилактика, — кокетливо заметила милашка-кругляшка, в облегающем платье, со значительным выпуклостями состоявшегося женского организма на самом привлекательном месте: — А то ведь как бывает? Откроешь для кого-нибудь рот, чтобы сказать пару ласковых слов, так сразу же он требует минет.

— Лучше пару монет, — загорелся ухажер, — и перейдем к другой теме.

— А что вас интересует?

— В физиологическом смысле? — продолжил заигрывания Филя.

— В смысле? — не врубилась кругляшка-милашка.

Остряк-самоучка включил на полный оборот все свои познания, почерпнутые за клавиатурой линотипа.

— До сорока лет худышки выглядят моложе своих полненьких подружек. А после сорока все наоборот.

— Учту! — сказала девушка. — После сорока сяду на диету, а сейчас — время обеденное. И палатки, как довелось мне услышать, у вас пока нет.

— Будет! — сказал ПростоФиля, и так выразительно посмотрел на меня, что я тут же направился к телефонной будке — звонить Свете Расолько. Последнее, что услышал, было: — А на ужин у нас подают ананасы в шампанском, и кинологи выступают с лекциями о новых заграничных фильмах…

— Киноведы, Филя! — про себя машинально поправил приятеля. — А кинологи, дорогой мой человек не из романа Юрия Германа, натаскивают собак.

13

Помню: долго я ждал.

Почему не пришла? Почему?

И позвонить некуда. Не в штаб же ПРИБВО, право, где она клеет карты. К тому же суббота, предпоследняя за лето — 18 августа. Какая в субботу работа? В жаркую августовскую, пока не начались дожди?

В субботу берут палатку и едут на Гаую — купаться, загорать, ловить рыбу. Едут с ночевкой, чтобы посидеть вечерком у костра, за бутылочкой «сухарика» и целоваться-целоваться, уже не так, как на парковой скамеечке, а безоглядно, безостановочно, не опасаясь приблудного милиционера, либо собратьев его по приставучести — уличных хулиганов.

Палатка при мне. А при палатке Филя-линотипист и снятая им в «Птичнике» кругляшка-милашка. Как, кстати, зовут ее? Что-то странное, но созвучное каким-то библейским понятиям. Точно, Ада!

«Ада — Гренада, по паспорту испанка, — как она представилась давеча, — а по национальности русская».

Что за несуразица? Впрочем, никакой несуразицы, если вспомнить, что в 1936 году, когда в Испании шла гражданская война, ее папу, тогда четырнадцатилетнего мальчика вывезли на пароходе в Советский Союз. Потом сороковые — роковые. Сражался под Наро-Фоминском и Боровском в составе 201-й латышской дивизии, освобождал Ригу от фашистов. Дальше, как у всех, кто вошел в столицу Латвии под красным флагом, женитьба и — пожалуйста — выходи на свет, Ада — Гренада.

— Так ты, получается, дочура нашего Маэстро, директора Рижского интерклуба? — спросил я, разобравшись в «несуразности».

— Он мой дядя.

— Понятно.

Настоящего имени Маэстро я не знал. Поговаривали, что он добивался разрешения на репатриацию в Испанию. Тогда я впервые услышал это загадочное слово — репатриация. Мне представлялось, оно имеет испанские корни. Но через два года, когда моя сестра Сильва с мужем Майрумом подала документы на выезд в Израиль, убедился, что корни у него и еврейские, а шире — международные. Но в тот момент, слушая, как Ада поторапливает моего приятеля — «опоздаем на поезд!», я еще не задумывался ни о репатриации, ни о Тель-Авиве, а просто-напросто не представлял, на что решиться: ехать — не ехать? Нет, не в Израиль. Ехать — не ехать на Гаую, если ОНА не пришла.

Ада-Гренада постучала пальчиком по выпуклому стеклышку наручных часов.

— Опаздываем! Наш экипаж уже под парами. Следующий только через сорок минут.

— У нас на носу ЗАГС, — промямлил я в оправдание.

— А у нас — секс! — засмеялась своей доходчивой шутке кругляшка-милашка.

ПростоФиля взял девушку за кисть, лишний разок доставив себе удовольствие, тоже постучал пальцем по выпуклому стеклышку ее часов и напомнил со значением в голосе:

— В Риге не ждут больше пятнадцати минут. Молчать на эту тему нельзя. Имей к себе уважение.

— Ладно, — потеряно отозвался я, взвалил мешок с палаткой на плечи и двинулся на перрон.

14

Мое место на Гауе — это…

Главный ориентир — станция Царникова, а не Гауя.

Итак, чтобы найти меня в палатке на узаконенном в 1968 году месте надо, в первую очередь, выйти из электрички Рига — Саулкрасты. Где? На станции Царникова. Затем перейти через железную дорогу, углубиться в лес, забирая влево, и идти, идти сквозь заросли до появления большой, в половину футбольного поля, продолговатой поляны. Здесь… Опять-таки здесь не укорениться. Почему? Потому что здесь как раз и располагаются по наивности липовые туристы — приезжанты, не имеющие привязки к местности и мешающие друг другу. Я выискиваю в конце большой поляны, в самой близкой точке от Гауи, узенькую тропку, показанную мне по секрету местным аборигеном Симоном Мурниеком, и двигаюсь сквозь непроходимые якобы джунгли дальше, пока не оказываюсь на берегу реки, в самой ее широкой части.