Южное солнце-4. Планета мира. Слова меняют оболочку - [28]

— Ты реабилитировал старика!

— Реабилитировал? Что-то не припомню, чтобы Александр Звиедрис сидел в ГУЛАГе?

— Слишком знаменитый был для Латвии, вот и не сослали. А собирались, и серьезно.

— За что?

— За намерения. Переход границы — это тебе не шутка, на пяток годков тянет.

— Так он ведь границу не пересек.

— Говорю же, за намерения.

— Не было никаких намерений, — воспротивился я, — Ночью потерял ориентиры, заплутал в море, и вышел к границе. Это и признали в КГБ.

— Он заплутал? Интересная версия! Запомни: рожденный на море, с курса не собьется. В Швецию, так в Швецию, сам себе капитан и штурман. Он туда с закрытыми глазами дойдет, а ты — «заплутал». Это органы сознательно «заплутали» в дознании, чтобы не раздувать мировой скандал.

— Значит?

— Значит, ты молодец, хотя смелость твоя по незнанию. Но вслух об этом ни слова. Достаточно и того, что вся латышская гвардия гудит от восторга. Ты ведь открыл ему дорогу для персональной выставки.

Как бы то ни было, но с тех пор имя Александра Звиедриса снова обрело статус «печатного», и картины его пошли нарасхват. Так что создание скрипок теперь уже не служило для старого мастера единственным приработком. И, став более доверчиво относиться ко мне, он расширил тематику наших бесед. К рассказам о том, как в молодые годы возил свои картины галерейщикам в Стокгольм, Хельсинки, Осло и находил двухсотлетней выдержки дерево для скрипичных дек, таскаясь по домам, предназначенным на снос, добавились иные истории.

Чувствовалось, Александра Звиедриса донимала ностальгия по дням минувшим, по Риге начала века. Он знавал немало людей, чьи имена ныне, в строго цензурируемое время, были запрещены к упоминанию. Знавал он и Михаила Осиповича, отца Сергея Эйзенштейна, родословную которого мне никак не удавалось проследить даже при посещении архивов — без специального допуска никаких бумаг на интересующую меня тему не выдавали.

— Михаил Осипович не был простым архитектором, — говорил Александр Звиедрис, раскладывая выцветшие фотографии по столу. — Это ваши коллеги-журналюги любят так писать в «Советской Латвии» — «простой архитектор»… Зачем — «простой»? А чтобы показать, будто сын его Сергей из простой, чуть ли не пролетарской семьи, и только благодаря революции вышел в люди. Все вранье и обман общественного мнения! На самом деле, Михаил Осипович был начальником департамента гражданского строительства. И при этом считался свободным художником, утверждал собственный архитектурный стиль, не желая подражать образцам столичного Санкт-Петербурга. Понял? «Не желал и все тут!» И — что? Запрещали? В тюрьму совали за это? Нет и нет! Обрати внимание: никакого притеснения, хотя он инородец, с выкрутасами, с разными своими измами… Так оно у нас было — в свободной Латвии. А вот в России… В нынешние годы. Даже имени его не помнят. Пример? Пожалуйста! Номер дома, в котором жил Михаил Осипович, попутали с неправильным и заставили на нем, неправильном, вывесить мемориальную доску «Здесь родился Сергей Эйзенштейн».

— Сейчас доска на правильном доме.

— Так это с подсказки дворника того дома, номер 6, по улице Горького, раньше Кришьяна Волдемара.

— Это установили еще и по письмам. Мама Сергея Эйзенштейна, когда разъехалась с Михаилом Осиповичем, писала письма именно по этому адресу: «улица Николаевская (тогда Николаевская), дом 6, квартира 7». В Москве что-то напутали при изучении конвертов с адресами, и у них получилось: дом 7, квартира 6. Отсюда и вся чехарда с мемориальными досками.

— А чехарда с памятью? Пишут ли сейчас о том, что Сергей Эйзенштейн хотел вернуться из Москвы к себе на родину в Ригу?

— Не читал.

— И не прочтешь. Слушай меня и запоминай — пригодится. Сталин наехал со своей критикой на вторую серию «Ивана Грозного», и наш режиссер понял: дни его сочтены. Тут он и решил податься домой — сюда, подальше от этого изверга… Тогда, в сорок пятом, написал новым хозяевам Риги письмо. Здесь мы его переписали и пустили по рукам, — взял листок со стола.

— Вот послушай, в нем есть такие строки: «По роду своих занятий я не могу навсегда оставить Москву, но я бы приезжал и, по мере возможности, помогал бы становлению молодой латышской кинематографии», — положил листок на место. — Такие дела! А тот особняк, который Латвия выделила Сергею Эйзенштейну в подарок, так и стоит себе в Межапарке. Стоит себе, словно чего-то ждет. А чего ему дожидаться?

— Не приехал?

— Схватил инфаркт из-за Сталина и умер. 1945 год… Ему чуть больше 50-ти было. Детский возраст для киношника-режиссера! Представь себе, какие фильмы еще мог бы снять… У нас. Здесь. В Латвии.

— В истории сослагательного наклонения не существует.

— А что существует? Обо мне написал — проскочило. А о нем?

— О нем и без меня написано.

— Без тебя и без папы его, — многозначительно усмехнулся старый художник.

— Как это?

— А вот напиши о папе Михаиле Осиповиче и убедишься.

— Дети за отца не отвечают, — ввернул я достопамятное присловье, авторство которого приписывают самому Сталину. — А что он натворил, его папа?

— В том-то и дело, что ничего!

— Тогда напечатают.

— Давай на спор!

— Я и без всякого спора договорился с Яковом Семеновичем, редактором «Латвийского моряка». Наша типография расположена в доме Сергея Эйзенштейна и его папы. Так что материал сам просится на бумагу — такое совпадение!