Южное солнце-4. Планета мира. Слова меняют оболочку - [24]

— Вот оно что… Ты из военной семьи?

— А что?

— Понимаешь, Лариса… Вчера ты была в вечернем платье. А сегодня…

— Не нравится? Курточка, юбка, беретик. Все по фирме.

— Нет, я не о том. Ты мне хоть в каком виде нравишься. Просто я обратил внимание, что юбка у тебя какая-то… цвета хаки.

— Тут и думать нечего. Папаня получает раз в год отрез на шитье мундира. Материал — экстракласс! А цвет, ничего не поделаешь, военный. Ну, и…

— Папаня поносит и старый мундир, не развалится… Так, что ли понимать?

— Точно так. А дочкам подавай обновки. В магазине покупать — дорого, так дешевле, да и перекрасить могу, если цвет тебе не по нраву.

— Цвет — ничего. Я к нему в армии привык. — Мы поравнялись со штабом Прибалтийского военного округа, массивным зданием из широких гранитных панелей, и я спросил у Ларисы: — Твой папа здесь обитает?

— В данный исторический момент — да.

— А не в данный?

— В Калининграде.

— Ты разве не рижанка?

— Сейчас рижанка. А вообще-то из Калининграда.

— Я там в армии служил. В спортивной роте.

— Знаю.

— Понятно… Папа — особист.

— Не там ищешь. Я тебя на соревнованиях видела. Как ты отметелил чемпиона 11-й армии. Этого… как его?

— Сержанта Ракитенко.

— Его самого…

— А-а, вот оно что… Поэтому и пригласила на танцах?

— Знакомое лицо.

— Дело ясное, любовь напрасная. Хотя… Кто тебя пропустил на эти соревнования? Они же проходили в военном городке.

— Я там и жила. Говорю же, папа особист 11-й армии.

— Постой-постой, капитан Умнихин? — насторожился я, вспомнив пренеприятные встречи с этим дотошным мужиком из органов, угрожающим отправить меня туда, где живут белые медведи, если я еще раз «разглашу на конверте военную тайну» и помещу на месте обратного адреса, помимо номера воинской части, запретное для посторонних слово — «спортрота».

— Бери выше, майор. А вы знакомы?

— Я тоже из 11-й ударной, которой, в случае войны, наступать на Берлин.

— По моим сведениям, в Восточной Европе есть и другие столицы. У нас каждая на картах разложена, как миленькая. Варшава, Будапешт, Прага, — она кинула два пальчика к берету. — Разрешите представиться, товарищ…

— Гвардии солдат.

— Честь имею! А я гвардии вольнонаемная, отдел картографии 11-й армии.

— Клеешь карты?

— Так тебе все военные тайны и выложи. Враг не дремлет, шпион подслушивает.

— Тайны мне твои до лампочки. Я сам в 1965-ом участвовал в так называемом тысячекилометровом марше — условном броске на Европу. Но дальше Литвы не выбрались. По секрету поговаривали, сам Брежнев приезжал на учения. Но об этом молчок. Подписка! Рот на замке, иначе расстрел на месте.

— По тебе и видно!

— И по тебе!

— Значит, мы братья по оружию?

— Лучше будь моей…

— Сестрой?

Я замялся, не сестрой виделась мне Лариса.

— По мне лучше: муж и жена — одна сатана, днем с винтовкой, а ночью…

— Наизготовку! — добавила в рифму Лариса.

Было весело и смешно. Смеха ради, ожидая начала сеанса, мы завернули в ближайший ЗАГС — два каменных льва у парадных дверей. И примерились к обручальным кольцам. Выходило, если подать заявление сходу, то уже 22 августа, в среду, нам будут кричать за свадебным столом «горько»! От стихотворного экспромта до житейской импровизации — расстояние с гулькин нос. Мы и подали заявление, опять-таки смеха ради — лишь бы скоротать время: хотелось, чтобы сеанс начался уже поскорей, и поскорей закончился. А еще хотелось, чтобы уже стало смеркаться, и по выходу из кинозала, можно было бы устремиться прямиком в парк, на скамеечку, и целоваться-целоваться до изнеможения.

Что тут поделаешь, другого часа, кроме вечернего, когда начинало смеркаться, для поцелуев на воздухе в Риге не было предусмотрено.

Так жили, ничего не попишешь…

8

Цензура прикрывалась фиговым листком под названием Главлит. Гвардейцы закрытых горизонтов теснилась в анфиладе кабинетов этажом выше редакции латвийской «Учительской газеты» — «Сколотаю авизе». Здание вообще-то принадлежало министерству образования, располагалось оно в самом центре города, рядом с Пороховой башней, где в начале пятидесятых размещалось Нахимовское училище, а потом Музей революции.

Шикарный вход, просторное лобби, широкие лестницы. Но когда поднимешься на третий этаж и двинешь напрямик к цели, возникает узкий коридор с однообразными, как братья-близнецы, дверьми по правую руку, и скамеечками, жестковатыми, надо признать, — по левую, у стены.

В этом царстве, где умельцы от советско-партийной цензуры с ловкостью иллюзиониста способны даже самой маленькой журналисткой блохе оторвать голову, ножки, кусачее жало, воочию осознаешь, что живешь отнюдь не в информационном поле печатного слова, а в пропагандистском. И любая твоя сенсация — не Запад! — никому и даром не нужна, скорей принесет вред.

Примеры? Сейчас и появятся, стоит мне, постучавшись, открыть дверь и вступить в тайное тайных — туда, где за столом вишневого цвета, у мраморной чернильницы и зеленой лампы восседает массивный человек с бритой, под Котовского, головой.

Прямоугольная печатка фиолетового цвета, полулежа на матерчатой подкладке, пропитанной чернильной мастикой, издевательски подмигивала мне выгравированными на толстой резине заглавными буквами — «В ПЕЧАТЬ». А это красноречиво говорило на запредельном для понимания сленге работников умственного труда: газета не подписана цензором, найдена крамола.