Южное солнце-4. Планета мира. Слова меняют оболочку - [22]

ПростоФиля вопросительно повернулся ко мне, привычно ища подсказки.

Раскрывать тайны моего приятеля в отношении языка, на котором он собирается редактировать молодых и талантливых я не стал.

— Шутка, — пояснил. — Он у нас веселый путаник. Живет на ассонансах, балуется ассоциативными связями.

— Какими? — вырвалось у Руты.

— У меня никаких связей на стороне! — поспешил с оправданиями ПростоФиля.

— А в башке? — уточнил я и добавил к философской неразберихе стихотворного жару. — «И ассонансы, словно сабли, рубнули рифму сгоряча!»

— Кто сказал?

— Игорь Северянин.

— Обо мне?

— О тебе. Но еще до твоего рождения.

— Чего же ты с таким опозданием, только сейчас? Молчать на эту тему нельзя! Пойдем по назначению.

— Пойдем, обмоем.

И прихватив зардевшуюся Руту, которая владела русским, как родным, но на одесский манер, мы отправились в «Птичник» — кафе под открытым небом, напротив кинотеатра «Айна, в пяти минутах ходьбы от основного места свиданий всех влюбленных Риги — часов «Лайма».

6

— В доброте, но не в обиде надо жить повсеместно, — утверждал ПростоФиля, разливая мятный ликерчик, 87 копеек — сто грамм, по пузатеньким стаканчикам. — Будем!

— А шо? — отвечала Рута, крася яркой помадой закраину стопаря. — Умереть можно, как греет!

Мне было смешно. Я наблюдал за ними, и в голове на юморной волне крутилось: два будущих редактора, а о своем рабочем инструменте — русском языке — понятия никакого. Хотя… чего это я зациклился на языке? Преподавание на русском, да! А издательства — «разных» национальностей. В Латвии — латышские, а в Одессе, поди, есть и одесские. Так что все свои «смехуечки» засунь куда поглубже и не высовывайся, тоже мне Грамотей Иванович! Напряги память и припомнишь, что в детстве, небось, сам говаривал: «тудой — сюдой стороной улицы», под маму-папу, дедушку-бабушку, коренных одесситов неведомого поколения.

Озорное чувство сопричастности толкнуло меня в ребро, взяв пример с беса — напарника пожилых ухажеров. И я сказал:

— А мне этот ликер делает коники в животе.

— Шо?

Рута изумленно подняла глаза.

— Вы будете с Одессы?

— За Одессу я вам не скажу. Я буду с родины «Капитанской дочки».

— Это какой? Сони с Дерибасовской? Она большой у нас художник — продолжательница творческого почерка Айвазовского…

— Маринист?

— Да, маринист на суше. Вы знаете, что она мне говорила перед самым отъездом на экзамены? «Руточка, — она говорила, — я токо што носила передачу моему котику. Прямо в Допр. Так вы знаете, какая у него камера? Такой второй камеры, Руточка, нет на свете! Оттуда не хочется выходить».

— Сидит?

— Валюта. Продажа маминых картин иностранным морякам.

— А вы чем занимаетесь, Рута, когда не поступаете на заочняк в Полиграфический?

— По основной профессии я парикмахер.

— О! Заодно и пострижемся. А не обкарнаете?

— Я работаю без брака.

— Как это понимать?

— Да ведь оно ж потом отрастает.

— Хм, — насторожился я, получив в ответ колкую шпильку. — А не по основной профессии кем изволите быть?

— Убираю в типографии, той, что при газетном издательстве. На Пушкинской. Там до меня крутились Бабель, Багрицкий, Ильф и Петров.

— И примкнувший к Одессе-маме Паустовский?

— Вы и за него знаете?

— Я знаю за весь штат газеты «Моряк». Родственное издание. Я из «Латвийского моряка».

— Получается, вы — по профилю?

— Не понял.

— Шо тут не ясного? Чтобы поступать вне конкурса — нужен профиль. У вас — редакция, у меня — типография.

— У Фили тоже — типография.

— На заочняк нас пустят и за тройки.

— Простите, — пофасонился я. — Пока что у меня сплошные пятерки, только по-английскому четыре.

Не удержался и ПростоФиля:

— А у меня по-иностранному пятак. За сочинение — четвертак, остальное — тройки. Но кто из русских не любит тройку и быстро ездить? Назовите мне такого дурака?

— Филя! — напомнил я, — не пора ли повторить?

Мы и повторили. Мятный ликер идет хорошо, под кофе и булочку. Не пьянит, не путает мысли, под сердцем греет, в настрое — легкая агрессивность.

Я посмотрел на ручные часы, а затем на самые заметные в центре Риги — высотные часы «Лайма», подле которых у меня через пять минут встреча с Ларисой.

— Ребята, будьте!

— Были и мы пруссаками когда-то.

— Рысаками, Филя!

— Молчать на эту тему нельзя. Это ты — рысак, а мы из прусаков. Тевтоны по матушке! — парируя, сын латышского стрелка Давида Львовича Гутманиса продемонстрировал, что на сей раз не ошибся в значении сказанного. — Сходи в Дом черноголовых, на Амату, 5 — просветись!

— Пошел — побежал, — отозвался я на легком психе. — Сам сходи на фильм «Александр Невский»! Тоже мне, тевтон! Били, бьем, и будем бить!

— Не кипятись, — примирительно произнес Филя. — Не бери близко в голову тевтонов. Мой папа горел у них в газовой печке, в Освенциме. Ты же видел его лицо…

7

В Риге на свиданья не опаздывают. При всем желании — не ждешь больше пятнадцати минут. Таков закон. Пусть он и плох, но лучше придерживаться его, чем потом держаться за юбку и быть на поводке.

Не знаю, было ли Ларисе ведомо о неписанных законах Риги, но появилась она минута в минуту.

Соскочила с подножки трамвая, и…

— Здравствуй!

— Здравствуй-здравствуй! Как я заждался!

— Но я ведь не опоздала.