Южане куртуазнее северян - [84]

— Госпожа моя, будь я проклят, если это сделаю.

…И дернулась Мари, и вспыхнула от боли. Он почувствовал эту боль — ту же, что от пощечины — так остро, что стиснул зубы. Он знал, что будет именно так, но, покуда оставался собой, иначе сделать не мог. «Молись, дурак», — внятно сказал ему на ухо ангел-хранитель, уже изрядно покусавший губы за эту ночь — но Кретьен не внял. Кажется, он забыл сейчас все молитвы.

Оскорбленная женщина не знает милосердия. Она помнит о нем, но отстраненно, она вспомнит о нем, когда пройдет острая боль; Мари резко села в кровати, вскинула прекрасную голову движением королевы. Глаза ее стали совсем светлыми, почти прозрачными, как лед.

— Мессир. Извольте тотчас же… убираться вон.

Голос ее резанул, как острая льдинка, звонкий и… королевский. Это была не просьба — нет, приказ. И вассал, сидевший у ее изголовья, встал, не смея ослушаться — бледный, с красными пятнами на скулах, и коротко поклонился — будто дернулся.

— Да, моя госпожа.

Он пошел прочь, спиною чувствуя ненавидящий холод ее взгляда и более всего желая обернуться, броситься к ней, сжать униженную девочку в руках — и держать, пока лед не растает… Но он не сделал этого, он снова не сделал этого, потому что слишком сильно презирал себя и не доверял своему сильному, до отвращения живому, целомудренному телу. Он только от самой двери оглянулся, набирая в себя ее образ — наполняя свои глаза всем тем, что было для него — Мари. Поэту полагается быть влюбленным в Донну. Эн Бернар де Вентадорн. Fin Amor. Но я всего лишь северянин, я грубый франк, Ростан, ты остался прав, я ничего не понимаю в любви, и это все не для меня, я так не могу.

(О Господи, а как бы им было хорошо вдвоем. В каком тонком огне замерли бы их тела, созданные друг для друга, а что будет потом — неважно, у чести много путей, а любовь, отвергаемый дар небесный, и в земном своем варианте стоит того, чтобы за нее умереть…Он только сейчас понял это до конца, и до конца представил, как хорошо бы им было вдвоем, позволив себе навеки потерять себя — хотя и в мыслях — и теперь выхода уже совсем не осталось.)

— Прощайте, моя госпожа. Я…

Я люблю вас, только вас на целом свете, и всегда буду любить — что бы не случилось, вот что он хотел сказать, но не смог — верно, ангел-хранитель на этот раз все-таки успел и зажал ему рот. Кретьен вышел. Мари еще несколько секунд сидела в постели, дыша, как едва не утонувшая, и закрывшаяся за ушедшим дубовая дверь обледенела под ее взглядом. Потом дверь накренилась и мягко поплыла вбок, — юная графиня упала лицом вниз и заплакала.

Кретьен нашел Анри в его спальне, где тот сидел без сна, обхватив голову руками. На столе перед ним высилась едва початая бутылка и золотой кубок. Святой Тибо и дева Мария неодобрительно поглядывали на графа из своего угла, застеленного золотой парчой. В канделябре горело штук семь свечей.

— Анри… Это я. Можно?

— А, заходи. Что это ты… какой-то не такой?.. Не то больной, не то…

— Анри… Отпусти меня. Бога ради. Мне нужно уехать.

Граф некоторое время смотрел в лицо своему другу, потом криво улыбнулся.

— Вот, значит, как?.. Ну… езжай. Не буду же я тебя удерживать силой, ты знаешь.

Кретьен сел рядом с ним на короткую скамью, закрыл глаза. Анри, еще раз покосившись на него, наполнил кубок вином и сунул ему в руки. Тот, не глядя, осушил до дна длинным глотком.

— Кха… Спасибо.

— А что, в самом деле… тебе так надобно уезжать?..

— Да, Анри. Я… клянусь, надобно.

— Но между нами с тобою… все хорошо? — спросил граф мучительно неловко, глядя в сторону. Вино внезапно ударило Кретьену в голову, и он почувствовал себя очень пьяным. Просто как Годфруа какой-нибудь.

— Анри… — выговорил он слезно, приваливаясь к другу, как подгулявший виллан на ярмарке. — Милый мой… Да ты лучший человек на свете, я всегда так считал, и… буду считать! Кто думает иначе, тот мне враг, да… враг! — Кретьен стукнул кулаком себя по колену, но в замахе попал Анри по ребрам. — Просто мне надо, черт возьми, уехать!.. Н-надо мне…

Анри дружески облапил его за плечо, и хмель улетучился так же внезапно, как и проявился. Друзья молчали, не глядя друг на друга, и говорить им было не обязательно.

Первым нарушил молчание Анри.

— Куда ты поедешь-то?.. Уже придумал или… хочешь, я тебя куда-нибудь отправлю, в какой-нибудь свой замок помельче?.. Вот в Провен, например. Поживешь там с месячишко, напишешь что-нибудь…

— Нет, я — во Фландрию.

— Это зачем?..

— Да тамошний молодой граф зовет… Он женат на очень образованной донне, Изабелле. Ты ее, наверно, даже видел — она кузина (выговори это имя, выговори…) кузина… Мари. Хотят у себя устроить такой, знаешь, светски-литературный двор, как в Вентадорне каком-нибудь или еще где на юге…

— А, понятно. Молодой граф — это сын Тьерри, что ли?.. Надеюсь, он в матушку пошел.

— Говорят, мессир Филипп Эльзасский очень достойный рыцарь…

— Ему, небось, лет восемнадцать?

— Двадцать пять. Или около того.

— Вот ведь, как время летит… Сын Тьерри — уже взрослый мужчина! Надо бы мне тоже наследником озаботиться… Кстати, — Анри поднялся со скамьи, — у меня же к нему дело есть. С его папенькой была одна тяжба… Давай-ка я тебе продиктую письмо к Филиппу, и пусть с ответом не медлит! Пусть гонца какого-нибудь до конца осени пошлет. Или… — он бросил на Кретьена быстрый взгляд, — может, ты сам ответ и привезешь. Как ты думаешь?..