Ювелир. Драконья Игра - [68]

Кристофер чувствует этот взгляд — цепкий, тяжёлый, он заставляет нервничать. Достаточно мельком глянуть в затянутые мутной поволокой глаза, и становится ясно — лорд хочет быть с ним жестоким. Что-то здесь было неправильно, что-то пошло не так, но аристократ никак не понимает причины.

И если во время обычных вспышек гнева он мог увещевать лорда кротостью, мог заклинать его тихими ласковыми словами, то теперь возникали серьезные сомнения, что покровитель его преклонит к ним слух. В горле пересохло, и премьер замер пред ним, как кролик перед удавом, не смея поменять положение.

В какой-то миг почудилось даже, что он, ни много ни мало, окончит этой чудной ночью свой жизненный путь. Что стоящий напротив него демон вцепится в него ледяными когтями, разорвет горло и вдосталь напьется крови, — которая и стынет, и пламенеет в жилах. В жилах, каждую из которых аристократ ощущал и ненавидел столь остро, как ненавидит случайный путник смертельно опасные монеты в кошельке, глядя на направленный на него нож ночного разбойника. Столь велика была жажда, мерцающая в глазах правителя Ледума, что каждую из этих жил фаворит его мечтал надежно спрятать сейчас.

По жилам холодным медом потек страх. Оцепенев от смутного восторга, Кристофер смотрел на явленную ему инфернальную сторону души правителя. Необычный блеск обычно матовой поверхности черного льда изобличал нечеловеческую природу, безжалостную сущность зверя. Такую отталкивающую — и такую неудержимо притягательную. Кошмарное очарование этой… твари… заслоняло собой всё: страх, осторожность, слабый голос разума… всё.

Впервые аристократу изменило самообладание. Точнее, взять под контроль эмоции худо-бедно удалось, но плоть не выдерживала уже череды психических перегрузок: отступив на шаг, он вдруг поскользнулся в сгустках крови, похожей на вязкий пластилин.

Мгновение растянулось. Пошатнувшись, премьер попытался было удержать равновесие, но ноги предательски дрожали в коленях. Напрочь запутавшись в полах одежд, в длинных просторных складках, Кристофер неловко шлепнулся на пол, не отрывая от лорда смущенного взгляда.

Ей-богу, в этот миг аристократ и сам готов был поверить россказням, будто своим бессмертием правитель Ледума обязан ничему иному, как ваннам с кровью новорожденных младенцев, принимаемым не реже двух раз в неделю. Разумеется, помимо обязательного стакана теплого молока с медом перед сном. Ну а как иначе удаётся сохранить нетленной эту ослепительную, сияющую молодость — вызов, брошенный в лицо целому миру? За сотни лет нисколько не изменились его чеканные черты.

Кристофера очень тревожили рождающиеся в нем желания. Те самые, которых сначала боятся, отвергают с презрением, а после, позабыв о достоинстве и более не принадлежа себе, просят ещё. Уже вожделел он, чтобы сбылись все темные, все сокровенные преступления, уже предчувствовал падение. И главное из желаний было — доставить удовольствие своему лорду.

Когда-то аристократ думал, что горд, но нет… он оказался вовсе не таков. Он более не в силах и помышлять о себе, мечтая раствориться в запретном, тягучем яде чужого блаженства. Всё существо его до самозабвения отдавалось этому пылкому порыву.

Требовательные, гордые сердца разбиваются страшнее прочих, разбиваются вдребезги — и становятся преданными навек, ведь любовь — самая беззаветная жертва.

Страдание и блаженство — две острые грани одного клинка, застрявшего у него в сердце.

Полную силу этого клинка ему еще предстоит испытать на себе — и покориться ей.

Скоро, уже совсем скоро он будет принадлежать своему лорду без остатка — так, как никогда никому не принадлежал. Он будет метаться под тяжестью чужого тела, прижатый лицом к холодному шелку простыней, изнывая от жестокости сладостной пытки, но одновременно — выгибаясь ей навстречу с покорностью.

С покорностью не природной, но выученной, с покорностью, которую была ему привита.

Он заливается стыдливым румянцем, едва помыслив об неприличном, темном блаженстве, но в глубине души знает, что будет благодарить и просить не останавливаться… нет, не просить — молить, как молится преданный своему божеству, униженно, слабо — если только позволят ему раскрыть рот. Если же нет — закусывать туго скрученный в узел жгут волос и скользкий, сбившийся от чувственного танца переливчатый шелк. Закусывать крепко, как вбитый глубоко в глотку кляп, позволяя наполняющей рот слюне пропитывать его и вязко стекать из уголка губ, чтобы ни в коем случае не издать ни звука, чтобы бессловесно принимать силу — силу, которую так отчаянно хотелось познать.

Все эти откровенные желания отразились в прозрачно-синих глазах. Отразились так отчетливо, что лорд Эдвард едва сдержал себя, чтобы для острастки не ударить приближенного по лицу, усилив и без того захлестывающие его страх и обожание.

Завтра все взгляды вновь будут обращены на это красивое лицо — он не может оставить на нем следы. И без того его репутации уже не опуститься ниже: всей Бреонии известно, как белый демон обращается со своими любовниками. Не всегда это было правдой, но мягкосердечная Лидия и в самом деле не избежала печальной участи. Больше того, последней приме довелось удостоиться особой его жестокости — так же, как и особой его любви.