Юрка Гусь - [2]

- Не считал, - проворчал мальчишка.

Егоров ушел. Мальчишка слышал, как в коридоре он сказал бабке:

- Покорми мальца… Голодный он, в чем душа держится.

Бабка долго шарила рукой в печи. Огромная двурукая тень двигала по стене локтями.

На столе, в который намертво въелась старая порезанная во многих местах клеенка, появилась начатая краюха ржаного хлеба, алюминиевая чашка с гречневой кашей, поллитровая кринка молока.

- Поешь, сынок.

Мальчишка, проглотив слюну, посмотрел поверх чашки на затемненное окно.

- Убегу. Ночью, - хрипло сказал он. - Пусть сам, коли хочет, едет на товарняке в Бологое.

- Мне-то что? Беги. - Бабка, кряхтя взобралась на скамейку, потом на треснувший посредине чурбан и скрылась на печи за колыхающейся ситцевой занавеской. Скоро оттуда шлепнулась на пол фуфайка, немного погодя - рваная овчина.

- Укройся, не то замерзнешь под утро, - сказала бабка. - Да гаси свет. Неча попусту керосин жечь.

Мальчишка, кося голодным глазом на хлеб и кашу, встал на табуретку и, зажмурив глаза, дунул на закоптелое ламповое стекло.

Не раздеваясь, даже не сняв пилотку, зарылся в пахнущую дымом овчину. Под печкой заскреблась мышь. Есть хотелось все сильнее. Почему он отказался? Этого мальчишка и сам не мог понять. Скорей бы бабка заснула… Краем глаза он видел на столе миску с кашей. Узенький лучик от лампадки рассек краюху хлеба пополам. Бабка захрапела. Мальчишка встал. Огляделся. Скрипнула половица под ногой, большая белая кошка недовольно посмотрела на него желтыми круглыми глазами. Бабка не проснулась, и тогда, осторожно переставляя ноги в тяжелых башмаках, он пошел к печке. Чугунок с кашей стоял рядом с заслонкой. Тихонько подтащив к краю, мальчишка жадно запустил в него грязную руку…

Утром он даже не пошевелился, когда встала бабка. Лежал на фуфайке лицом вниз, и худая спина его тяжело поднималась и опускалась. Петровна потрогала лоб: горячий!

- Простыл, сынок? - спросила она. Мальчишка перевернулся на спину, сел. Глаза его широко раскрылись, но он не видел бабку.

- Ангел! Ангел! - выкрикнул он. - Не надо… Ножик! Убери ножик!

- Господи помилуй, - сказала бабка. - Захворал.

Она переложила мальчишку на кровать, накрыла одеялом, под голову подсунула подушку.

Осунувшийся, большеголовый, лежал мальчишка на кровати и угрюмо смотрел на потолок, где устроились на зимовку мухи. Он даже не повернул головы, когда в избу пришел хромой милиционер Егоров. Немецкая алюминиевая цепочка от нагана билась при каждом шаге о залепленный грязью сапог.

- Не сбежал? - удивился милиционер.

- Хворает, - сказала бабка.

- Ты чего это, приятель? - спросил Егоров. От него пахло сыромятной кожей и крепкой махоркой. - Куда же тебя определить? - милиционер полез в карман синих штанов за кисетом.

- Сам определюсь… Без милиции.

- Не серчай, Кузьмич, - сказала бабка, - а в избе дымить не дам. Иди на улицу и там кури сколько хочешь свой табачище.

- Как же с ним? - кивнул Егоров на мальчишку.

- Подымется… На ночь чаем с малиной напою, пропотеет.

- Не буду потеть, - сказал мальчишка.

Через три дня он поправился. Но на улицу бабка не пускала. Весь день до сумерек сидел у окна и глядел на дорогу. Дождь давно перестал моросить. Сквозь облака нет-нет выглядывал солнечный луч. И сразу становилось светло и тепло. Лужа на дороге превращалась в большое зеркало и стреляла солнечными зайчиками в глаза. Под соснами щипали траву две козы. Одна белая, другая черная. Видно, козы не очень-то дружили. То одна, то другая, сердито кося прозрачным глазом, грозили друг другу заломленными назад рогами. Грозить грозили, а не дрались.

С высоченных тополей, растущих в привокзальном сквере, срывались желтые листья и, вычерчивая в воздухе мудреную спираль, медленно падали на землю.

Бабка Василиса притащила из сеней большое цинковое корыто. Выдвинула ухватом из печи двухведерный чугун с кипящей водой и, кряхтя, опрокинула в корыто. Изба до потолка наполнилась клубами пара.

- Скидавай свою ветошь… Слышишь?

- Чего придумала? - глаза мальчишки растерянно забегали. Он сполз с подоконника и боком двинулся к двери, но цепкие бабкины пальцы ухватили его за воротник.

Вода горяча. Она ужалила пятки, окрасила в розовый цвет тонкие, как две скалки, ноги. И все-таки было приятно! Разомлевший мальчишка сидел в корыте и шевелил в воде всеми двадцатью пальцами.

- Тощий-то! - бабка провела мочалкой по ребрам.- Пересчитать можно… Худо без мамки-то!

Она достала ножницы и, зажав под мышкой буйную мальчишечью голову, обкорнала ее. Голова стала круглой, с выступом на затылке. Мальчишка пощупал ее и расстроился.

- Куда я теперь с такой башкой? - сказал он.- Изуродовала человека…-.

Бабка промолчала. Наверное, не расслышала. Три чугуна горячей воды извела она, прежде чем отмыла всю грязь с мальчишки. А потом собрала лохмотья в кучу и - в печку.

Мальчишка молча метнулся к пылающей печи, засунул по плечо мокрую руку, выхватил оттуда тлеющие тряпки и, обжигаясь, вытащил из кармана пиджака потрепанную колоду карт и бритву.

- А коли и сгорело бы все это добро - не велика беда, - сказала бабка.

Воротя нос в сторону, она ухватом подцепила лохмотья и снова запихала в печь. Мальчишка голый стоял в корыте и хлопал себя по острым мокрым коленкам. А бабка, согнувшись над раскрытым ящиком комода, долго перебирала там глаженое белье. Выложила на хромоногую табуретку трусы, рубаху, зеленые солдатские штаны со штрипками. А вот верхнюю рубашку так и не могла сыскать. Взяла да и положила на штаны свою ситцевую васильковую кофту.