Юрий Звенигородский - [45]

— Холодно у тебя тут, Василька, будто в зиндане[48]. Топить надо. Русский лес не Дикое Поле. Здесь ведь не кизяки, а дрова.

Зашуршали шубы боярские, застучали посохи, загудели обретающие полный звук речи. В них слышались льстивые слова о всеуспокаивающем, всеутолящем, всеободряющем пиршестве. Юрий вышел на высокое крыльцо, не сопровождаемый никем. Там столкнулся с Семеном Морозовым.

— Ты что здесь, учитель? Почему один?

Знаток прародителевых жизней понурился, пощипал светлую бородку, глянул исподлобья лазоревыми очами:

— Не мне кого-либо учить, Юрий Дмитрич. Видал немного, более читал. Вон, старый Всеволож прошел все колья и сына Ивана так вразумил, что из Нижнего Москву прозревает.

— Далее, чем Москву, — Смоленск! — поправил князь. — Гонцы у него, как птицы. Нынче мне поведал о взятии Смоленска Витовтом.

— А мне доверил две вести, — сказал Морозов. — Первая: государь Московский уже в Гороховце. Вторая: Анастасия Смоленская отослана к отцу в Рязань…

Юрий не дал договорить, вскрикнул:

— Выдумка! Ложь!

Семен Федорович обнял его:

— Пойдем, господин, провожу в отведенный покой. Отдохни от тяжелого, счастливо исполненного дела.

В просторной спальне было тепло и чисто. Юрий рухнул на постель.

— Друг мой, скажи им: нейду на пир. Голова болит. Прикажи дать вина. Хочу быть один…

Опорожнив чашу, уснул без снов. Очнулся от постороннего шума. У изголовья стоял брат Василий.

— Спаси Бог тебя, Гюргий! Все хорошо!

— Плохо! — вскочил Юрий. — Анастасию увезли. Ты солгал!

Государь обхватил брата за плечи, заглянул в глаза, покачал укоризненно головой:

— Ой, скор на приговор! Поразмысли спокойно: Витовт отнял Смоленск у верного своего служебника, так можно ль оставить княжну Смоленскую служить Витовтовой дочери?

5

Тишина после гвалта — рай после ада. Юрий вытянулся на ложе — руки по швам, ноги в струну, голова на подушке. Беззвучно дышат потемневшие бревна необшитых хоромных стен. Из окна льется свет. Над постелью медвежья шкура и привешанные к ней крест-накрест топор с мечом. Здешний хозяин Сорокоум Копыто, видать, любит оружие, но не столько боевое, сколько охотничье. Он без кровопролития сдал Торжок московским полкам, наскоро набранным из Коломны, Звенигорода, Дмитрова. Берите, мол, только не безобразничайте. А чуть удалились, радуясь бескровной победе, город взбудоражился, доброхот государев, местный человек именем Максим, оставленный наместником, был убит. Опять восторжествовала сторона новгородская. Ох уж этот Господин Великий, вольнолюбивый, капризный. Век за веком у него то мир, то немирье с князьями, сначала Киевскими, потом Владимирскими, теперь Московскими. Государь-братец хуже татуньки задирается с крикунами-вечниками. Придрался к их нежеланию иметь митрополита всея Руси судьей в мирских делах, — того самого Киприана, что перед Тохтамышевым разорением перебежал из Москвы в Тверь. Теперь Киприан сызнова в Белокаменной, ратует за права великого князя Московского. А новгородцы желают по старине: гражданским делам — суд мирской, духовным — митрополичий. Любимцы-советники вроде Ивана Кошки да младшего Всеволожа уговорили объявить войну Новгороду. Хвала Богу, старший Всеволож, Дмитрий Александрович, оставлен наместником в Нижнем, а то бы уж он-то подвигнул молодого единовластца послать войско не на Торжок, а на сам Господин Великий. Все равно не повезло Юрию: старший брат приверстал его к дядюшке Владимиру Храброму возглавить поход. Седовласый герой Донского побоища начал превращаться в карателя. Юрию хотя и приятно с ним, а не легко на сердце. Об Анастасии — ни весточки. Отец ее укрылся в Рязани, — ни слуху ни духу. Витовтовна деверя ни разу не приняла, нелюбье меж ними, как меж водой и огнем. Матунька упрекает сына: «Стыдись, Георгий! Голову потерял из-за какой-то княжны». А Василий будто не замечает, что младший брат — туча тучей. Великокняжеское чело зрит лишь распри польско-литовские, козни ордынские да ухищрения новгородские. В гнев вошел, яко лев рыкающий, получив от свободолюбцев волховских такой каверзный ответ: «Князь Василий! С тобой у нас мир, с Витовтом другой, с немцами третий! Вот и ешьте мир второй, третий: откусил у новгородцев Торжок, показал им зубы. Только для чего младшего брата гнать во главе похода, коли сам не воин? Или дядюшке Храброму веры нет?

Легкий на помине Владимир Андреич без стука взошел, устало опустился на лавку, свесил седые космы.

— Лежи, лежи, Юря, отдыхай перед возвратом домой. Путь нелегкий.

— Почему темен, дядюшка? — спросил князь.

Серпуховской покряхтел:

— Гонец из Москвы с черными вестями.

Племянник сел, рванулся встать, дядя движением руки удержал: — Брат твой младшенький отдал Богу душу.

— Константин?

— Иван.

Помолчали. Иван слабенький был, болезненный, ненадолго пережил отца. Воля Божья!

— Двуродный дед твой, Борис Константинович, скончал жизнь, похоронен в Суздале, — продолжил невеселые вести дядюшка.

Юрий приложил руку к груди, покрутил головой, как бы стряхивая с себя вину. Не стряхнул: понурился. Владимир Андреевич успокоил:

— Не казнись! Нижегородский владетель пал жертвой пользы государственной. Пора упразднить уделы, собирать Русь отдельную в крепкое целое. Я понял это и не горюю. Борис не понял.