– Смотрите-ка, смотрите! – шепнула Власьевна девушкам. – Что это с боярышней делается? Лицо как жар горит! Ни дать ни взять как бывало прежде… Слава тебе господи!
– Постой-ка, боярышня, – продолжал после небольшой остановки запорожец. – Да у тебя еще другая кручина, как туман осенний, на сердце лежит… Я вижу, тебя хотят выдать замуж… за одного большого польского пана… Не горюй, Анастасья Тимофеевна! Этой свадьбы не бывать! Я скажу словца два твоему батюшке, так он не повезет тебя в Москву, а твой жених сюда не приедет: ему скоро будет не до этого.
– Ах, дай-то бог! – вскричала Анастасья, сложив набожно свои руки.
– Да, да, боярышня. Нынче времена шаткие: кто сегодня вверху, тот завтра внизу.
– Глядите-ка, – сказала Анюта, – Анастасья Тимофеевна плачет, а лицо такое веселое. Что за диво!
– Нишни, Анюта, не мешай! – шепнула Власьевна, стараясь вслушаться в разговор, который, по-видимому, становился час от часу занимательнее.
– Однако ж, боярышня, – продолжал запорожец, – ты до тех пор совсем не оправишься, пока не увидишь опять того, кто тебя сглазил, и не обойдешь вместе с ним вокруг церковного налоя.
– С ним!.. – повторила Анастасья трепещущим голосом.
– Да, да, с ним! И я вижу, – прибавил Кирша, – что это рано или поздно, а будет.
Больная не могла выговорить ни слова: внезапная радость оковала уста ее; в немом восторге она устремила к небесам свои взоры. Но вдруг на лице ее изобразилось глубокое уныние, глаза померкли, и прежняя безжизненная бледность покрыла снова ее увядшие ланиты.
– Нет, – сказала она, отталкивая руку запорожца, – нет!.. покойная мать моя завещала мне возлагать всю надежду на господа, а ты – колдун; языком твоим говорит враг божий, враг истины. Отойди, оставь меня, соблазнитель, – я не верю тебе! А если б и верила, то что мне в этой радости, за которую не могу и не должна благодарить спасителя и матерь его, пресвятую богородицу!
– О! если так, боярышня, – сказал Кирша, – так знай же – я не колдун и ты без греха можешь верить словам моим.
– Ты не колдун?.. Но кто же ты?
– Для других пока останусь колдуном: без этого я не мог бы говорить с тобою; но вот тебе господь бог порукою, и пусть меня, как труса, выгонят из Незамановского куреня или, как убийцу своего брата, казака, – живого зароют в землю (6), если я не такой же православный, как и ты.
– Но каким чудом ты мог отгадать то, что знала я одна и ведал один господь?
– Долго рассказывать, боярышня; да поверь уж моей совести: право, я не колдун! а все-таки знаю, что Юрий Дмитрич Милославский тебя любит, что, может статься, вы скоро увидите друг друга… Молись богу и надейся! А что ты не будешь за паном Гонсевским, за это тебе ручается Кирша, запорожец, который знает наверное, что его милости и всем этим иноверцам скоро придется так жутко в Москве, как злому кошевому атаману на раде[61], когда начнут его уличать в неправде. Где ему о свадьбе думать! О своей голове призадумается!.. Ну, что, боярышня, полегче ли тебе?
– Ах… да! – отвечала Анастасья, приложив к сердцу свою руку.
– Теперь вы можете все подойти, – сказал Кирша, оборотясь к дверям.
– Ну, что, дитятко мое?.. – спросила торопливо Власьевна, подбежав к больной.
– Ах, мамушка, мамушка! – отвечала, всхлипывая, Анастасья. – Боже мой!.. Мне так легко… так весело!.. Поздравь меня, родная!.. – продолжала она, кинувшись к ней на шею. – Анюта… вы все… подите ко мне… дайте расцеловать себя!.. Боже мой!.. Боже мой! Не сон ли это?.. Нет, нет… Я чувствую… мое сердце… Ах, я дышу свободно!..
Слезы градом катились из прелестных очей ее, устремленных на святые иконы.
– Подите, подите, – сказала она, наконец, тихим голосом. – Я хочу остаться одна… мне надобно… я должна… ступайте, милые, оставьте меня одну!
Все вышли в другую комнату.
– Ну, батюшка, тебе честь и слава! – сказала Власьевна запорожцу. – На роду моем такого дива не видывала! С одного разу как рукой снял!.. Теперь смело проси у боярина чего хочешь.
– Я за многим не гонюсь, – отвечал Кирша, – и если боярин пожалует мне доброго коня…
– За трех не постоит! Да не нужно ли будет тебе еще поговорить с Анастасьей Тимофеевной?
– Нет, не надобно. С боярином мне нужно словцо перемолвить, а для нее… постой-ка на часок… На вот тебе…
– Что это, батюшка?.. Сухарь!
– Да, да, сухарь. Смотри: семь дней сряду давай своей боярышне пить с этого сухаря, что ей самой вздумается: воды, квасу, меду ли, все равно.
– Слушаю, батюшка.
– Кружку наливай вровень с краями и подноси левой рукой.
– Слушаю, батюшка.
– Всю неделю сама не пей ничего, кроме воды; а об наливке забудь и думать!
– Как, отец мой! и перед обедом?
– И перед обедом и после обеда. Слышишь ли? ни капельки!
– Слышу, батюшка, слышу! Ведь я еще не оглохла! Шесть дней не пить ничего, кроме воды!
– Не шесть, а ровно семь, бабушка.
– Да бишь, да! Целую неделю… Делать нечего! Недаром говорят, – прибавила Власьевна сквозь зубы, – что все эти колдуны с причудами. Семь дней!.. легко вымолвить!
Тут двое слуг, войдя поспешно, растворили дверь настежь, и боярин Кручина вошел в комнату. Все присутствующие вытянулись в нитку и отвесили молча по низкому поклону; одна Власьевна, забыв должное к нему уважение, закричала громким голосом:
