Юрий Лотман в моей жизни - [103]
Цветет здесь все просто немыслимо, весь город в сирени прямо-таки врубелевского темно-фиолетового цвета; отцвела магнолия, не похожая на нашу южную, но прекрасная: цветы, как орхидеи, и кусты ее, когда цветут, совсем без листьев. Под моим окном белыми шарами долго цвели три яблони, но вчера холодный ветер смел все их цветы. Хожу одна, гуляю, слушаю птиц. А соловьев здесь нет и белых ночей – тоже. Как сейчас светло в нашем Ленинграде, светло, наверное, и у Вас! Позавчера были с Мариной на приличном концерте, и я в первый раз слушала короткую оперу Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери» с прекрасными русскими певцами (откуда-то взялись здесь!). А еще привезли в Монреаль разнообразные римские древности и с канадско-американским размахом все это интересно показали, так что я как бы в Риме побывала.
Виль, конечно, нуждается во мне: врачи, кое-что в быту, но в целом принял эту новую жизнь, а я обрела покой, пока еще, правда, не тот, что просил Левий Матфей для Мастера…[505]
Юрочка, я надеюсь, что ты получишь это письмо до поездки в Англию в июле. Пиши мне, пожалуйста. Без писем твоих трудно, а теперь они из-за денег проклятых будут редки. Как твое здоровье? Что камни, как ты с ними живешь? Не дай Господи, операция.
Обнимаю тебя и нежно целую.
Твоя Фрина
28 июня 1992 года
28/VI-92
Дорогой мой Юрочка!
Твое последнее письмо из Ленинграда пришло 5 мая, т. е. писем от тебя нет уже месяц и 20 дней. По негодной своей привычке никак не могу думать, что дело в дороговизне почтовых расходов; а думается все только о болезнях да бедах. Запрещаю себе, а все равно думаю – днем и ночью. Одно утешение, может быть, ты собираешься в Англию и тебе не до писем?
Сама я, должна тебе признаться, пишу сейчас с большим трудом; расстояние и время делают свое дело. Событий, правда, нет интересных, вообще нет и житейских новостей. Так о чем же писать? Вот если бы поговорить… Стопором для моих писем стало то, что разница между жизнью здесь и у Вас, где буквально надо биться за кусок хлеба, так велика, что совестно писать тебе о том, что меня занимает, тем более о том, что терзает. Да, здесь еды полно, здесь никто не голодает. Но если бы каждую минуту можно было думать о тех, кому во сто раз хуже, чем мне… Думаю, думаю, но это мало помогает.
Ну, все-таки напишу тебе, что у нас слышно. У Марины все без перемен, работы нет и нет. Кажется, перепробовано все, чтобы найти профессиональную работу. Не хочется ей после четырех лет на радио и 15 лет преподавания идти нянчить или пасти старух, как поголовно все русские эмигранты. Федька получил приглашение из двух университетов: оттавского и торонтского. Думает и выбирает, а пока кончает год и работает. Нужны большие деньги, которых нет, а хлопотать о стипендии он не желает. Я себе живу. Эйфория от свободы прошла: «качаюсь на качелях» между желанием полной свободы и жалостью пополам с долгом. Здесь мне никто не поможет, пока сама не смогу себя освободить. На самом деле, все не так и плохо, кроме того, что, видно, я обречена до конца моих дней «Под небом Африки моей вздыхать о сумрачной России». Как бы это ни называлось, ничего не попишешь.
Россия постоянно напоминает о себе всей лесной прелью и запахом грибов на горе, где я одна гуляю, цветами возле домов, музыкой. Сейчас здесь бешено цветет жасмин (я вспоминаю Кемери), отцвели пионы (помнишь бледно-розовые пионы, что я принесла в гостиницу АН на Ленинский). В этом году 20 лет с тех пор, как ты в первый раз приехал в Кемери. Помнишь ли ты те три дня, без которых бы жизнь была «печальней и мрачней»? Подумай, как летят годы. Двадцать лет…
Юрочка, родной мой, ну сядь один раз за письмо мне – подробное, все обо всех. Ты ничего не пишешь о детях; что Гриша, уехал ли Леша с семьей, кто у тебя из детей и внуков бывает? Ты ни разу ни слова не написал мне о Борисе Андреевиче. Где он, как он и все его домашние? Почему никогда ни о ком ты ни слова не пишешь? Разве долгие годы моя жизнь не шла как бы рядом с ними, потому что был со мною ты?
Мельчук в Мюнхене, на него надежды поэтому никакой нет. Да и звонить Марине, говорить с его женой о письме твоем, в котором, в сущности, только просьба о ней, – было Марине тяжело. Да и нет его все равно.
Пиши, пожалуйста, не молчи, тяжко.
Целю тебя,
Твоя Фрина
P.S. Письмо отправляю с оказией через Москву, но быстрее ли дойдет, Бог весть…
5 июля 1992 года
Тарту 5.7.92
Дорогой мой друг!
Очень долго не имею от тебя писем, беспокоюсь и скучаю. Сам я тоже не писал. Дело в том, что в начале мая у меня случилась небольшая эмболия в мозг (видишь, письмо диктую)[506], а у меня в таких случаях действует инстинкт – я запихиваю твои письма так далеко, что ни я, никто другой их найти не может. Вот и сейчас уже почти без сознания я запихал твои письма так далеко, что обнаружились они только сейчас, когда приводили в порядок всю квартиру. Сейчас я постепенно прихожу в себя. Учусь читать. Считать умственные потери пока еще рано, доктора настроены оптимистически, я разделяю их «умеренный оптимизм». Сквозь неясное сознание начала болезни я очень беспокоился о тебе и на эту тему произносил, как мне потом сообщили, какие-то странные речи.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.
Автобиография выдающегося немецкого философа Соломона Маймона (1753–1800) является поистине уникальным сочинением, которому, по общему мнению исследователей, нет равных в европейской мемуарной литературе второй половины XVIII в. Проделав самостоятельный путь из польского местечка до Берлина, от подающего великие надежды молодого талмудиста до философа, сподвижника Иоганна Фихте и Иммануила Канта, Маймон оставил, помимо большого философского наследия, удивительные воспоминания, которые не только стали важнейшим документом в изучении быта и нравов Польши и евреев Восточной Европы, но и являются без преувеличения гимном Просвещению и силе человеческого духа.Данной «Автобиографией» открывается книжная серия «Наследие Соломона Маймона», цель которой — ознакомление русскоязычных читателей с его творчеством.
Работа Вальтера Грундмана по-новому освещает личность Иисуса в связи с той религиозно-исторической обстановкой, в которой он действовал. Герхарт Эллерт в своей увлекательной книге, посвященной Пророку Аллаха Мухаммеду, позволяет читателю пережить судьбу этой великой личности, кардинально изменившей своим учением, исламом, Ближний и Средний Восток. Предназначена для широкого круга читателей.
Фамилия Чемберлен известна у нас почти всем благодаря популярному в 1920-е годы флешмобу «Наш ответ Чемберлену!», ставшему поговоркой (кому и за что требовался ответ, читатель узнает по ходу повествования). В книге речь идет о младшем из знаменитой династии Чемберленов — Невилле (1869–1940), которому удалось взойти на вершину власти Британской империи — стать премьер-министром. Именно этот Чемберлен, получивший прозвище «Джентльмен с зонтиком», трижды летал к Гитлеру в сентябре 1938 года и по сути убедил его подписать Мюнхенское соглашение, полагая при этом, что гарантирует «мир для нашего поколения».
Константин Петрович Победоносцев — один из самых влиятельных чиновников в российской истории. Наставник двух царей и автор многих высочайших манифестов четверть века определял церковную политику и преследовал инаковерие, авторитетно высказывался о методах воспитания и способах ведения войны, давал рекомендации по поддержанию курса рубля и композиции художественных произведений. Занимая высокие посты, он ненавидел бюрократическую систему. Победоносцев имел мрачную репутацию душителя свободы, при этом к нему шел поток обращений не только единомышленников, но и оппонентов, убежденных в его бескорыстности и беспристрастии.
Мемуары известного ученого, преподавателя Ленинградского университета, профессора, доктора химических наук Татьяны Алексеевны Фаворской (1890–1986) — живая летопись замечательной русской семьи, в которой отразились разные эпохи российской истории с конца XIX до середины XX века. Судьба семейства Фаворских неразрывно связана с историей Санкт-Петербургского университета. Центральной фигурой повествования является отец Т. А. Фаворской — знаменитый химик, академик, профессор Петербургского (Петроградского, Ленинградского) университета Алексей Евграфович Фаворский (1860–1945), вошедший в пантеон выдающихся русских ученых-химиков.