Юрий Лотман в моей жизни - [102]
Сестра вот собирается сажать картошку и прочее, как мы в войну в Саратове. В первый год, когда после жуткой зимы мы ждали этого первого урожая, как манны небесной, у нас ее ночью всю вырыли, украли, и мы с мамой сели на землю и горько плакали. А все равно, я помню, что хоть и тяжко было, но часто и весело. Юрочка, я помню, тебя волновала судьба моих дневников (где все только о тебе) и твоих ко мне писем. Так вот: я договорилась с Мариной, если я тяжело заболею или внезапно умру, она все уничтожит[502]. Не беспокойся. Как мне ни грустно, но я понимаю, что оставлять это некому. Ни моим внукам, ни твоим сыновьям все это не нужно. Так что будет все, как я решила.
Прощаюсь, хочу побыстрее опустить письмо. Письма пропадают жутко. Получаешь ли ты их? Я все равно пишу каждые две недели.
Целую тебя нежно и обнимаю.
Твоя Фрина
19–20 апреля 1992 года
Дорогой мой Юра!
Не писала тебе больше двух недель – пасхальные два дня мы провели с Мариной в очень странном месте в часе езды машиной от Монреаля, в каком-то знаменитом здесь йоговском ашраме. Там занимаются йогой, едят вегетарианскую еду, делают специальную гимнастику и…медитируют без конца. Мне это далеко, далеко, но любопытно. А главное, место дивное: высокие холмы Лорентиды, часть Аппалачей, еще покрыты снегом; вокруг леса, такие, как ты любишь, т. е. дикие, заросшие, не расчищаемые никогда; всё частные владения, кругом загородные дома, но тишина такая! Только птицы поют да ветер. Очень было это хорошо. Марина занимается этой гимнастикой, чтобы держать себя в форме, я же бродила, читала, глядела на славных людей, вспоминала иные леса… Боль ушла, слава Богу, остались воспоминания, это уже можно выдержать.
Живу я просто-таки хорошо. Все сейчас здесь меня радует. Оказывается, дело было так просто разрешимо, да вот решитьсято было трудно. Но насколько легче нам обоим! А уж о Марине и говорить нечего: воображаю, каково ей было глядеть на меня. Она-то все понимала, но что можно было поделать, пока я сама не отважилась. Теперь живу, дышу, хожу в церковь, неможется – лежу, читаю что хочу, когда хочу, никто меня не спрашивает, что я делаю, что собираюсь делать <…>
Никак не начнется весна. Вот уж несколько раз казалось, что идет тепло, но выпадал снег, снова задувал холодный ветер с севера, и весна отступала, уже давно прилетели птицы, поют-заливаются по утрам, а поскольку Монреаль окружен водой со всех сторон, то с реки в город летят огромные чайки-альбатросы и кружатся здесь у моих окон, у балкона, и будят меня по утрам, это напоминает мне Рижское взморье. Сегодня у Марины пасхальный обед, где вся семья объединяется для приятных бесед… <…> В очередной раз сорвалась поездка в Россию. В каждом ее намерении бывает реальная надежда, а потом все разлаживается, работы как нет. <…>
А я, Юрочка, перечитываю твои книги, вот мои занятия сейчас. Перечитала биографию Пушкина, словно в первый раз, как с Карамзиным. Как радостно видеть тебя в каждой строчке, следить за твоими задушевными мыслями и думать, что понимаешь, к каким размышлениям вели тебя твои прежние работы. Увы, ведь ничего из того, что ты написал за последние года, я не знаю, да и узнаю ли, когда книги не выходят, даже ведь Собрание тоже заглохло. Почему ты не пробуешь издать что-то в университетах здесь где-нибудь? Или в Европе? Мне писала М.И. Гореликова[503], которая живет сейчас и работает где-то в Айове (командировка на два года), что в июле в твою честь конференция в Англии[504]. Вот, может быть, там и издали бы? С кем поедешь в Англию? И как прошла юбилейная конференция в Тарту? Тягостно или не очень? И приезжал ли кто-нибудь из Москвы?
Мне кажется, почта из России стала идти лучше: последнее письмо из Латвии шло всего одну неделю. <…> Но тяжкие времена меня миновали, я надеюсь; пиши и ты, как сможешь, как хочешь часто, не насилуй себя и денег больших на письма мне не трать… Будь здоров, мой дорогой, очень хочется говорить с тобой, не писать. По-прежнему, если что-то для себя интересное увижу, или почувствую, или мне грустно, или весело, так хочется тебе, и только тебе, об этом сказать. Но «не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа»?
Обнимаю тебя нежно,
Твоя Фрина
19 – 20.5.92
26 мая 1992 года
Здравствуй, мой друг!
Если отсутствие новостей – лучшая новость, то сейчас у меня, можно сказать, все в порядке, и новостей никаких. А то, что случается и бывает наполнением жизни, так как об этом рассказать в письме, за тысячи, тысячи миль от тебя? Особенно почему-то трудно думать о разделяющем нас океане как о враждебной стихии. Словно, если бы это была только суша, так было ближе или проще добраться… <…>
Думаю свою вечную думу о прошлом, о своем настоящем. Ничего нового придумать, естественно, не могу. Хотелось бы считать, что если бы Марина была устроена, т. е. работала или/и была бы замужем, то было бы легче. Наверно, это иллюзия. Но, что делать, когда своего нет, – живешь отраженной жизнью дочери. Она, бедная, прошла все колледжи, все университеты, даже делала попытки прорваться в какой-то русско-канадский бизнес (главным образом, чтобы встречаться в России с Юрой), но ничего не выходит нигде. Теперь она подумывает о том, чтобы совсем поменять специальность, кажется что-то в психологии, что здесь, кажется, нужно. Но это года два-три учебы, а жить нужно будет на пособии, как наше, а значит, все летит: квартира, всякие отвлечения/развлечения и т. д. Ах, ничего-то я не понимаю в этой жизни. Федя кончил первый курс колледжа (это равно в Квебеке первому курсу ун-та), провалив химию, но первым на курсе по математике. Работает, пока хозяин его не выгнал. Здесь настали тоже странные времена: я не знаю ни одной семьи, где бы он, или она, или оба не лишились бы работы. Может быть, это кончится. <…> Впрочем, какую-то работу Федька себе все равно сыщет. Слова Богу, что сам себя содержит. Бывают здесь разные нищие русские гастролеры; был недавно З. Гердт, также кукольник образцовского театра. Насладилась я прекрасной русской речью, впервые поняв, как мог Тургенев писать свое стихотворение в прозе о русском языке или А.А. Ахматова свое «…и мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово». Устала я от разнообразных, не русских, языков. У нас уже было лето и жара в 30 градусов, а вчера опять похолодало.
В ряду величайших сражений, в которых участвовала и победила наша страна, особое место занимает Сталинградская битва — коренной перелом в ходе Второй мировой войны. Среди литературы, посвященной этой великой победе, выделяются воспоминания ее участников — от маршалов и генералов до солдат. В этих мемуарах есть лишь один недостаток — авторы почти ничего не пишут о себе. Вы не найдете у них слов и оценок того, каков был их личный вклад в победу над врагом, какого колоссального напряжения и сил стоила им война.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.
Автобиография выдающегося немецкого философа Соломона Маймона (1753–1800) является поистине уникальным сочинением, которому, по общему мнению исследователей, нет равных в европейской мемуарной литературе второй половины XVIII в. Проделав самостоятельный путь из польского местечка до Берлина, от подающего великие надежды молодого талмудиста до философа, сподвижника Иоганна Фихте и Иммануила Канта, Маймон оставил, помимо большого философского наследия, удивительные воспоминания, которые не только стали важнейшим документом в изучении быта и нравов Польши и евреев Восточной Европы, но и являются без преувеличения гимном Просвещению и силе человеческого духа.Данной «Автобиографией» открывается книжная серия «Наследие Соломона Маймона», цель которой — ознакомление русскоязычных читателей с его творчеством.
Работа Вальтера Грундмана по-новому освещает личность Иисуса в связи с той религиозно-исторической обстановкой, в которой он действовал. Герхарт Эллерт в своей увлекательной книге, посвященной Пророку Аллаха Мухаммеду, позволяет читателю пережить судьбу этой великой личности, кардинально изменившей своим учением, исламом, Ближний и Средний Восток. Предназначена для широкого круга читателей.
Фамилия Чемберлен известна у нас почти всем благодаря популярному в 1920-е годы флешмобу «Наш ответ Чемберлену!», ставшему поговоркой (кому и за что требовался ответ, читатель узнает по ходу повествования). В книге речь идет о младшем из знаменитой династии Чемберленов — Невилле (1869–1940), которому удалось взойти на вершину власти Британской империи — стать премьер-министром. Именно этот Чемберлен, получивший прозвище «Джентльмен с зонтиком», трижды летал к Гитлеру в сентябре 1938 года и по сути убедил его подписать Мюнхенское соглашение, полагая при этом, что гарантирует «мир для нашего поколения».
Мемуары известного ученого, преподавателя Ленинградского университета, профессора, доктора химических наук Татьяны Алексеевны Фаворской (1890–1986) — живая летопись замечательной русской семьи, в которой отразились разные эпохи российской истории с конца XIX до середины XX века. Судьба семейства Фаворских неразрывно связана с историей Санкт-Петербургского университета. Центральной фигурой повествования является отец Т. А. Фаворской — знаменитый химик, академик, профессор Петербургского (Петроградского, Ленинградского) университета Алексей Евграфович Фаворский (1860–1945), вошедший в пантеон выдающихся русских ученых-химиков.