Юрий II Всеволодович - [52]

Первым отозвался дворовый челядин, который служил еще у Всеволода Большое Гнездо и научился с полуслова понимать желания своего господина:

— Что-то морит…

Дружинники вскинули головы — на небе ни облачка.

— Надо быть, к дожжу…

— Успеть бы, пока не ливанул!

— Видать Муром-то. Вона башня сторожевая.

— Жалеть коня — истомить себя! — Стремянный боярин резко взял на себя повод, сжал ногами бока лошади, которая послушно поднялась на дыбки, яростно мотнула тяжелой гривой и продолжительно заржала.

— Знамо дело, к чему кони ржут. Они ржут к добру.

— И к обеду…

— С медком сыченым, а?

Посоветовавшись на такой пошиб с дружиной, Юрий Всеволодович принял решение отказаться от привала и продолжить путь.

Шли уторопленной рысью, однако к обеду не поспели: город уже, по обыкновению, предался сну, ворота были закрыты, нигде не было видно ни единого человека, а на прибрежном лугу паслись без присмотра стреноженные кони.

Разглядев, кто прибыл, стражник на крепостной башне ударил в било. Совсем малое время спустя растворились ворота, а на глубокий ров перед ними лег подъемный мост.

Дворецкий провел высокого гостя прямо в опочивальню своего князя. Давид Юрьевич проснулся, отроки боярские суетились возле него: один натягивал на него сафьяновые сапоги, другой расчесывал его седую, без единого темного волоса голову, третий почтительно держал на протянутых руках отороченный соболем клобук и голубое с алым подбоем корзно.

— Не серчаешь, что сладкий сон нарушили?

— Како!.. Радешенек!

Поцеловались трижды накрест.

Как водится, устроил хозяин пир честной — в честь гостя, познакомил со своими домочадцами: с детьми и княгиней Евфросиньей.

О ней Юрий Всеволодович был наслышан, когда еще отроком был. Отец, помнится, рассказывал матери о том, как в Муроме сразу после совместного похода князей Давид Юрьевич женился на дочери древолазца, простого бортника за то, что она исцелила его от тяжелой болезни. Княгиня отличалась будто бы необычайной красотой и премудростью, однако же муромские бояре невзлюбили ее ясен ради своих. И вот, будучи навеселе, во время пира они начали издеваться над ней, говорили в глаза ей, что не желают видеть княгиней дочь крестьянскую:

— Возьми богатства довольно и иди куда хочешь!

Княгиня, не смущаясь и не робея, ответила:

— Что просите, будет вам, только и вы дайте мне, что я у вас попрошу.

Хмельные бояре пообещали.

— Ничего другого не прошу у вас, — сказала изгоняемая княгиня, — только супруга своего.

Князь Давид не имел обыкновения предаваться ярости от чего бы то ни было и жил строго по заповедям Божиим, потому без сопротивления покинул муромские просторы.

Вместе с супругой поплыли они в ладье по Оке, но уже на следующий день их догнали послы от бояр с известием, что в городе происходит великое кровопролитие из-за споров, кому княжить. Для прекращения общего бедствия послы от имени всего города просили князя и княгиню простить бояр, вернуться и править Муромом.

Не держа гнева, князь Давид вернулся властвовать. Конечно, женитьба на простолюдинке была делом редкостным, но совсем уж волшебством казалось то, что предшествовало этой женитьбе. Отец рассказывал, не скрывая изумления, даже сам не зная, верить — нет ли. И все, слушавшие его, пребывали в сомнении.

Встретив радушное, почти родственное гостеприимство, Юрий Всеволодович почел возможным расспросить о тех неправдоподобных слухах из жизни муромской четы.

— А где же, княгиня, тот заяц твой? — Юрий Всеволодович окинул взглядом все углы палаты.

Евфросинья тоже невольно повела головой вправо-влево, так что сделались видные длинные, полового цвета косы. Она тут же спохватилась, заправила волосы под убрус и ответила столь ловко в лад гостю, что тот не сразу сообразил, кто же над кем шутит:

— Не хорошо быть дому без ушей, а храму без очей.

— Как это?

— Вот и слуга князя муромского тогда не понял меня, когда сидела я в избе и точила кросна, а рядом тот заяц мой прыгал. А слова-то мои вовсе и не загадочны: как тогда, в рязанской деревне Ласково, так и сейчас оказалась я в простоте. Как тот слуга, так и ты вошел в мой дом и в хоромину мою вошел нежданно для меня. А если бы был в доме пес, он бы почуял чужого человека, залаял бы, не увидал бы меня слуга сидящей в светлице, а ты — простоволосой. Это дому — уши. А если бы было тут дитя, сказало бы, что ты входишь. Это — храму очи.

— А еще что ты сказала тому слуге?

— Что мать и отец мои пошли взаем плакать, брат же мой пошел через ноги зреть в навье…

— Покойник, что ли?

— И он, слуга Давидов, не понял тогда. А обиняк и тут не велик. Сказала я, что отец мой и мать пошли взаем плакать, так они пошли на погребение и там плачут. Когда же их смерть придет, другие по ним плакать станут: это заимодавный плач. А про своего брата я сказала потому, что он и отец мой — древолазцы, в лесу с бортей мед берут. Брат и отправился на такое дело. А лезучи вверх на дерево, надобно через ноги вниз на землю смотреть, чтобы с высоты не сорваться, не погибнуть.

— Однако, княгиня, слуга-то не затем к тебе приходил, чтобы загадки отгадывать?

Евфросинья строго, в упор смотрела на Юрия Всеволодовича широко распахнутыми серо-голубыми глазами, то ли обдумывала, как ловчее сказать, то ли вовсе не желая отвечать. Поправила наручи, поддернула накапы — длинные широкие рукава летника.