Юрий II Всеволодович - [10]

— Заячьи! — возразил Бровач.

— Да нет, кошьи.

— Уленька мне дала кота занести в лес, а он обратно в деревню ускакал, — признался румяный отрок, разгораясь щеками до багровых пятен.

— Жениться, значит, надумал, Лугота?

— Женюсь, — задумчиво и уверенно пообещал отрок.

— А что делать умеешь? Чем семью будешь кормить, на что жену-поповну холить? — пережевывая, допрашивал травник.

— Я лемеха выстругиваю.

— Лемеха-а? — засмеялись становщики.

— А то! Крыши покрывать. Из осины. Дерево не видное, но как просохнет, дождями его промоет, ветрами обдует, оно блестит и переливается столь благоуветливо, что не хуже и золочения. И не гниет.

— Вот пошто тебе, Лугота, поповну каждую ночь шшупать позволено, в честь чего это? А нам терпеть.

— Я не шшупаю, — растерялся Лугота.

— Что так? Боисся?

— Стыжусь.

— Не знал еще девок-то? — все допытывался кто-то.

— Отвяжись, кощунник, — оборвал другой. — Наш Лугота невинный отрок, непорченый.

— А я даром что Невзора, а похотеньем дюж.

— Люблю я ее, братцы, — сказал Лугота.

— А женишься, здесь останешься?

— Здеся, — подумав, решил Лугота. — Молога очень, говорят, рыбная. До двух пудов, быват, лавливают. А как поля уберут, на рябчиков силки становят.

— Ино смолу курить тоже выгодно, — вставил Бровач.

— Рябчиков — тьмы! — мечтал Лугота.

— Владимирцы все умеют: и олово лить, и купола крыть, и известью стены выбеливать, — с важностью бывалого человека заметил травник. — Хороша ли собой Ульяница-то?

— Рожеем бела, волосом руса, а нос широковат, — ответил за Луготу тот, который назвал себя Невзорой.

— И кокореват, — вставил его сосед.

— Ну, пошто врете-то? — отбивался Лугота. — Вовсе не кокоревата она, без щадринок и яминок, бела, как сметана, и ликом кругла, что особо мне по сердцу.

— Не обижайся, Лугота, шутят они, — утешил его травник.

— И нос у нее не широк, а прям, и ростом высока, за курами и утицами на отцовом подворье прилежно глядит. Скромница!

— А тебя приманила, однако? Поди, скажет: козлятко, ягнятко, поди до мене? Агнец у нас невинный, Лугота, — все дразнился Невзора, а сам завидовал, по голосу было слыхать.

— Женский погляд — стрела ядовита, — произнес монах, все время молчавший и тоже евший мясную кашу, потому что ничего другого не было, а главное, владыка Кирилл по чрезвычайности от поста всех разрешил, а монахов — от неядения тельного. Рыбы же нынче не готовили, хотя щучины живопросоленной осенней ловли привезли несколько бочек. И хлеба вволю.

— Уленькин взгляд, как у оленицы, кроток и темен, — счастливо сказал Лугота и даже ложку положил от таких чувств. — Любимик мой, говорит.

— Любящие сами — любимы, — еще более понизил голос монах, и так странно, что озорники затихли.

Только Бровач спросил кого-то невидимого в сгущающемся сумраке:

— Коням-то всласть ли дал? Не скупись.

— Аль пожалею? Счас вот еще попонами теплыми накрою.

— Стегаными, что ль?

— Вестимо. А корм — отчего жалеть? Нонь Лугота охвостья ячменного семь четвертей привез, три подводы морозом битого, из Городка Холопьего.

— Да ему туда кажин день надоба есть! — крикнул Бровач. Все опять засмеялись со значением.

— Так ведь завтра имянины Уленьки, четвертое марта день святой Иулиании. Как не побывать! — оправдывась, сказал Лугота.

Юрий Всеволодович вдруг тоже остро позавидовал ему: его молодости, люблению, долгой жизни впереди… Как же и я счастлив был в те дни, когда травник к эстам ходил, подумал он. А мы кремняк в Суздале строили. Всюду стружки и щепы золотые летали, на солнце играя, ухание сладостное пущая. Стены росли на глазах, сердце радуя. И росла, разгоралась любовь, ибо, да! — любящие любимы. Прав монах. Всюду был свет и блеск: в очах Агашиных злато-крапчатых, во власах, текущих волнами златыми.

«А девка Фимашка?» — кольнул бес под чрево.

«Тьфу-тьфу-тьфу! — сказал ему Юрий Всеволодович. — Больно много знаешь. Это до женитьбы было».

«Рази?» — удивился бес. Однако затих.

«Уж много деток нарожали мы с супругою, и было у меня, как у батюшки моего, большое гнездо, но только тогда познали мы с нею любовь, и ее огонь-пыл, и всяческое пристрастие».

«Вот еще! — с пренебрежением бросил бес. — А врешь?»

«А я тебя сейчас приражу!» — мысленно воскликнул Юрий Всеволодович.

И бес сиганул в никуда.

…И хотя брат Константин с престола согнал, в Городец сослал, потом в Суздаль воротил, все эти превратности легко переживались, потому что все затмевало жженье и хотенье, безрассудство пианое, какое охватили их с супругой на седьмом году брачения. Пожар пластался по жилам, как не бывало и смолоду. Вожделение, охота безумили, ночи — глаз не сомкнешь, а уж светает, сна дневного не хватало, потому что еле дождешься отдыха послеобеденного, когда все затихнут, — какой тут сон! Агаша на люди выходила, уста покусывая припухлые, взгляд скрывая любонеистовый, утомленный похотством непрестанным… Что же это было с нами такое, что душа взрыдом рыдала в восторге непонятном, небывалом? Будто в скважню жародышащую проваливались оба.

А город строился, вырастал, в стуке топоров, повизгивании пил, в покрикивании здоровых работающих людей, средь чистых звонов при восходе и закате, ночных песен, тревожащих покой монастырей. Дети со звонкими голосами, аки жаворонки, во дворах. Скот был здоров, дожди шли крупные — все было прекрасно в граде Суздале, и всполья вкруг него зеленели, голубели, серебрились, и всякое дыхание славило Господа.