Юрьевская прорубь - [13]

И вдруг оказывается, что Пскова не будет! И дома, и жители — всё погибнет в огне! Николке до жути явственно представилось, как, проломав крепостные стены, в город хлынуло стотысячное магистрово войско, как по улицам бегают немецкие воины и одни из них зажигают дома смоляными светочами на длинных древках, а другие — подпирают кольями двери домов, чтобы никто не спасся.

Чем больше Николка думал об этом, тем ему становилось страшнее. Есть не хотелось. Он выпил ковш квасу и начал задумчиво ковырять леща. Рассеяно глядел он на праздничные яства и даже не притронулся к своим любимым пирогам с грибами и капустой — румяным, гладким и блестящим, оттого что мать помазала их сверху яйцом. Подняться из-за стола, покуда, прочитав молитву, не поднимется отец, он не смел — не было такого обычая. А подниматься из-за праздничного стола отец не спешил.

Когда Николка вышел наконец из избы, от солнца и студёного воздуха защипало в носу. На теневых скатах крыш ещё белел иней, а скаты, обращённые к солнцу, были уже мокрые. Облик праздничного утра был столь радостен, что Ни-колке на мгноление показалось, будто то ужасное, о чём он узнал ночью, просто приснилось ему, как снились всю эту ночь разные страсти.

«Хоть бы Мартын пришёл», — подумал Николка, поднимаясь на голубятню.

Мартин был единственный человек, с которым можно было поговорить о том, что сейчас тяготило его: ведь тот знал ту же тайну, что и он; его, так же, как и Николку, «сильные мира сего» могли вздёрнуть за то, что он знает лишнее…

Вместе с Николкой на голубятню поднялся Саввушка. Он брал пшеницу из мешка и сыпал её Трифоновым гонцам в новый большой отсадок, в котором они теперь сидели. Потом Саввушка стал кормить других голубей. С упругим свистом крыльев они подлетали к нему — не только со всех концов чердака, но и через окошко с улицы. Голуби садились ему на плечи, на руки, а иные лезли прямо в мешок. Этих Саввушка отгонял, чтобы ненароком не попортили зерна.

Николка вязал сеть для голубиной западни. Работая, он мысленно возвращался ко Пскову. Дело ясное: нужно известить псковичей, и поскорее. Но как? Может, открыть всё отцу? А вдруг он скажет: «Не встревай не в своё дело»? Как в тот раз, когда Николка заступился за Мартина. Взрослые живут с опаской да с оглядкой: немцы не раз учиняли погромы в Русском конце и всегда рады воспользоваться для этого любым поводом, хотя по мирному договору епископ с Орденом и обязаны оберегать русских от обид и притеснений. Нет, взрослых не надо впутывать в это дело — у них забот и так хватает… Вот кабы здесь был Трифон Аристов!

Николка покосился на Трифоновых гонцов. Если псковичи смогут вовремя позвать на помощь Москву и Новгород, магистр возвратится от стен Пскова не солоно хлебавши, как уже не раз бывало. Но ведь совсем недавно подписан мир и псковичи живут себе спокойно и ни о чём не подозревают! И если Псков останется один на один со стотысячным магистровым войском…

Дело ясное, надо послать голубя с вестью. Для того они тут, собственно, и сидят. Только вот незадача: читать-то его отец Исидор научил и теперь не нахвалится своим учеником, а учить письму только ещё собирается! Но скоро ли выучишься письму настолько, чтобы составить нужное послание? Не доучишься ли до того, что от Пскова одни угольки останутся?

Размышляя, он привычно орудовал плоской деревянной иглицей, на которую был намотан запас ниток. В левой руке у него была гладкая дощечка. Николка продевал иглицу в готовую ячею, завязывал узелок, затягивал его покрепче, потом обёртывал ниткой дощечку, продевал иглицу в следующую ячею и делал очередной узелок. Так он быстро проходил по всему ряду, и на дощечке оказывалось столько витков, сколько раз Николка продевал иглицу в ячеи и завязывал на них узелки. Тогда он вынимал дощечку и оказывалось, что готов ряд новых ячей.

«Остаётся одно, — думал Николка, — пусть напишет Мартын. Он, правда, по-русски не может, но это не важно — Трифон разумеет немецкую грамоту. Чернил да бумаги выпрошу у отца Исидора, он мне даст… Хоть бы скорей Мартын пришёл!»

На лестнице послышались шаги. Что-то тяжеловаты они для Мартина. Николка с удивлением увидел отца, который почти никогда сюда не поднимался с тех пор, как его сын, обожавший голубей, научился управляться с ними лучше всякого взрослого.

Отец был на редкость в добром и весёлом расположении духа: ему много радости доставляла работа над Трифоновой лампадой, а сегодня к тому же был Новый год и такое яркое солнце! Он сказал:

— У всех нынче праздник, а они, сердешные, — отец кивнул на Трифоновых голубей, — томятся в клетке! Давай отпустим их — всё равно до Рождественской ярмарки они уж вряд ли понадобятся! Прилетят они домой, и у них тоже будет праздник! Да и Трифон обрадуется, что мы о нём в Новый год вспомнили.

Николка остолбенел. Такого оборота дела он не ожидал. Прежде он всегда ликовал, когда оставшихся голубей отпускали наконец домой, но сейчас… Если голуби сейчас улетят, всё пропало: как тогда предупредишь псковичей о грозящей беде? Ведь осенью ни туда, ни оттуда никакой оказии не бывает.

— Ты что, язык проглотил? — весело сказал отец. — Отворяй отсадок! Выпускай пленников на волю! — И он шагнул к отсадку.