Юность в кандалах - [90]

Но амнистии не произошло. А закон, по которому день в СИЗО стал считаться за полтора дня в колонии, приняли только в 2018 году.

Исправляет ли кого-то тюрьма? Не думаю. Чёрные лагеря развращают, хоть и лишают свободы, но не лишают доступа к порокам. Но там хотя бы можно жить. Красные лагеря уничтожают тебя как личность. Сохранить после карантина, те качества, которыми я обладал, мне помогла Воля. А может и Бог. А скорее всего, всё вместе. Я сумел остаться личностью и не превратиться в скот, который гоняют на забой. Но за это в карантине я выхватывал больше всего. Не любят козлы заметных людей. Ой, как не любят.

За час до отбоя снова загнали в спалку. В туалет я уже приучил себя ходить по ночам. Ночной больше не бил, лишь лениво поглядывал, не хожу ли я «по большому».

На следующий день повторилось всё тоже самое. Опять подъём под крики и избиения, снова прилетело табуреткой, опять выгнали во двор и там били черенками.

После завтрака в локалку выбежал разъярённый Валера и, выдернув из строя высокого татарина, приехавшего нашим этапом с Казани, увёл его в карантин. Минут через десять они вернулись, татарин был сильно избит. Взглянув на строй, Валера увидел меня и его затрясло.

— Сука! — он заржал в голос. — Я перепутал!

— Что перепутал? — во двор вышел и Дёма.

— Мы не того отп*здили! — Валера указал на меня. — Вот же он. Смотри как похожи.

Татарин действительно был чуть ниже меня ростом, молодой и кареглазый. Отдалённые сходства может и были, а с опухшими от избиений лицами и побритыми наголо головами разве разберёшь?

Активисты поржали, но избивать меня не стали, ограничившись парой ударов. Утомились видать. Оказалось, Валере не понравилась моя заправка, и он решил меня проучить. Но под руку подвернулся татарин, и оторвались на нём.

После обеда нас начали учить докладу дежурного. Каждый заходил в карантин, вставал на место дневального и должен был зачитать доклад, одев на руку красную повязку с надписью «Дежурный». В докладе нужно было назвать количество спальных мест, количество осужденных, отсутствие жалоб и предложений и представиться. Доклад нужно зачитывать быстро и без запинки. За малейшую запинку били. Косяк[267] на руку одели все, даже Хохол.

В этот раз меня отправили не на плац, а убираться в карантине. Выдав тряпку, отправили протирать в спалке пыль. Там я увидел ночного без робы и футболки. Он, хоть и молодой, не более двадцати пяти лет на вид, весь был забит тюремными наколками, большинство из которых воровские и отрицаловские. Звёзды под ключицами, немка на плече, эполеты, паутины. Бывший блатной, видать, мразь переобувшаяся. А потом снова сядет, и будет пальцы гнуть, что под крышей сидел. Но в тюрьме правда рано или поздно всплывает наружу. И гадьё, попадая на черные лагеря, находит там свою участь. А для таких бл*дей участь одна — нож. Самое лёгкое, чем они отделываются, — жёсткие избиения, спрос как с гада и жизнь на положении обиженного. Но по понятиям цена за бл*дские поступки — жизнь.

Карантинная бл*два любила слушать Дюмина, Вороваек и прочий блатняк, даже не смущаясь тем, что там про таких как они поют: «активисты-фетишисты все под нары попадут». Видимо, немало среди них было переобутых. Тот же Дёмин был, вроде как, с Питера.

На четвёртый день, во время марша в столовую на ужин, обосрался Хохол. В прямом смысле, нагадил прям в штаны, вывалив говно через штанину на плац. Заметили это в столовой, так как от него сильно воняло дерьмом. На вопрос активистов, кто насрал, он признался. Вернувшись со столовой в карантин, его отправили подмываться, после чего жёстко избили. Мне даже было его немного жаль, несмотря на все понты в Столыпине. А ведь я его предупреждал, красный лагерь — не шутки.

За час до отбоя нас снова завели в спалку. Меня, из строя, вызвали активисты. Это не сулило ничего хорошего. Я прошёл в умывальник, где меня ждал Валера, Дёма и второй бугор.

— Садись на корточки! — сказал Валера и сел напротив меня.

— Тут с воли за тебя маякнули[268], — начал он. — Что ты своей девушке в пилотку нырял.

Я сразу понял, что меня берут на понт. Потому что ничем подобным я не занимался, а девушки, которые у меня были на свободе, со мной связь в тюрьме не поддерживали.

— Не было такого! — отрезал я.

Сверху нанесли сильный удар по затылку, потемнело в глазах, я упал на плитку умывальни, после чего меня начали избивать все присутствующие активисты. Били размеренно, по разным частям тела и органам, не давая подняться с пола.

— Давай, признавайся! — приговаривал Валера, вместе с остальными нанося удары.

Я лежал на полу, а сверху наносили удары ногами по голове. Сил подняться уже не осталось, я ждал, когда выключусь, но, как назло, оставался в сознании. Валера наступил мне керзачами на голову и ногой прижимал лицом к холодной плитке пола.

— Давай, признавайся! Тебе же лучше будет, мы тогда прекратим, — приговаривал он.

Меня так не били даже в пресс-хате. Тут меня долго и размеренно забивали ногами и руками, не боясь сломать что-то или пробить голову. Избиение растягивали, чтобы я мог прочувствовать каждый удар. Но автоматически определять себя признанием, пусть и ложным, в «гарем»