Юность в кандалах - [17]

Камера была на девять человек, но полностью пустой, интерьер был зеркально идентичен предыдущей хате. Только под решётками острова стояли коробки котла. Островом называли одиночную шконку у тормозов, на ней чаще всего спал ночной шнифтовой, чтобы в случае палева успеть нырнуть под одеяло.

Не успел я разложить вещи, как с моей бывшей камеры цинканули в стенку. Я подошёл к раковине и открутил трубу. На связи был Адольф, который предупредил меня, чтобы ни в коем случае не трогал котёл, пока в камеру не заедут более-понимающие арестанты. Как будто без него я это не понимал, слово «крыса» знал ещё на свободе.

Закончив разговор, я присел на шконку и стал ожидать новых соседей. Долго ждать не пришлось, тормоза открылись и в камеру завели четырёх кавказцев и одного славянина. Они представились: кавказцы оказались двумя грузинами и двумя армянами. Двое из армян — обоих звали Эдуардами — называли себя стремягами. Один армянин занимался на свободе боксом, а здоровый плечистый грузин, которого звали Сосо, вольной борьбой.

Не успели мы познакомиться, как в камеру завели ещё одного славянина и грузина, которого звали Махо. Махо был мутным пареньком, когда он зашёл в хату, за него пришла цепь, что он сломился с предыдущей камеры. По понятиям, ломиться с хаты было нельзя, это считалось непорядочным поступком. Если вопросы возникали, то их нужно было решать через блатных, а если творится беспредел, то силой. Но Махо этот факт отрицал, сказав, что предыдущие сокамерники распускают интриги. Якобы его там били по беспределу, и перевёл его опер по собственной инициативе. Кавказцы сразу подтянули Махо к себе и сказали, что он будет в общей массе. За хатой, не спрашивая мнения славян, сразу стал смотреть один из стремяг, а второй стал смотрящим за котлом. Сосо стал смотреть за хатным общим. Лично мне было без разницы, кто из них за что будет отвечать, сам я был зелёный и к тюрьме ещё не привык, чтобы влиться в тюремную жизнь и порядки. Но уже подозревал, что не просто так ко мне в камеру перевели за раз столько пиковых.

На следующее утро меня выдернул на личную беседу Гмырин.

— Ну что, — сказал он, потирая руки. — У тебя последний шанс дать показания. Или я сообщу грузинам, кто ты и за что сидишь.

Я молчал. Ещё в ИВС понял, что в диалог с операми, настроенными повесить на тебя чужое преступление, вступать бессмысленно.

— Пшёл вон отсюда! — рявкнул кум, и меня отвели обратно в камеру.

Я быстро понял, что пиковым давно дан расклад, кто я и что надо со мной делать. За каждым из них, кроме разве что смотрящего за котлом Эдика, ходила печальная слава. Сосо был известен тем, что опустил нескольких заключённых якобы по добровольному согласию. Но сам он признался уже в камере, что одного из них бил головой об батарею, склоняя к минету. Спроса он избежал, бравируя родственниками из грузинской братвы. Махо к нам перевели уже завербованным из хаты, где его самого прессовали. Эдик-боксёр просто был злобным ублюдком.

После того как кум дал отмашку, они подошли ко мне и начали расспрашивать за делюгу и образ жизни. Получив ответ, что да, скинхедом я являюсь, и нет, отказываться от своих убеждений не собираюсь, начался конкретный пресс. Каждый день на меня совершались неожиданные нападения, в ходе которых меня били до той поры, пока я не мог сопротивляться. А сопротивлялся я каждый раз, отчаянно, стараясь нанести как можно больший урон нападавшим. В избиениях особо отличался Махо, Сосо и боксёр Эдик. Второй Эдуард, смотрящий за котлом, как мне кажется, двигался не от кума, но был подвержен влиянию своих земляков. В «прыжках» на меня он почти не участвовал, но и замечания землякам не делал. Славяне, что заехали с кавказцами в камеру, были заодно с беспредельщиками и всячески им способствовали. Но нападения в основном совершали пиковые. Прыжки совершались в самые неожиданные для меня моменты: нападали даже когда я спал, хотя по понятиям сон арестанта — святое. Из-за этого я стал спать чутко, просыпаясь от малейшего движения.

Вскоре смотрящий за малолеткой сменился, и вместо справедливого Рамзана за малолеткой стал смотреть наркоман-славянин по погонялу Лазарь. У Лазаря были интересные наколки: на одном предплечье комар в милицейской форме, пьющий кровь, а на втором комар уже толстый, с раздутым пузом, напившийся вдоволь. Данный партак означал: «Крови нет — выпил мент!». На запястье у него была наколота свастика, и надпись по-немецки: «Gott mit uns[95]!». На прогулочном дворике кавказцы сообщили ему, что я беспредельщик, скинхед и меня необходимо отстранить от воровского. Лазарь согласился и сказал, что к общим делам доступа более я не имею. Что-то оспаривать я не стал, так как вся камера с ведома мусоров была настроена против меня. Доказать беспредел я не мог, и тогда был бы обвинён ещё и в интриганстве. Почти у каждого из этих кавказцев, по их же словам, были родственники из братвы, включая воров. Несмотря на это, они творили беспредел в пресс-хате, созданной Гмыриным, хоть со стороны камера считалась не только «людской», но и котловой.

После того как меня отстранили, помимо физического пресса, начались ещё и психологические нападки. До меня всячески пытались докопаться, подловить и «сожрать» на словах, заставить убираться в камере либо шнырить