Юность в кандалах - [18]
Мусора и следствие всячески способствовали попыткам меня сломать. Следователь не давал родителям свидания, обосновывая это тем, что пока дело не передано в суд, никаких свиданий мне не полагается. Передачки на обысках дербанились максимально, сотрудники порой резали даже туалетную бумагу, а каждый день к себе вызывал кум и, ухмыляясь, спрашивал: «Ну что, дашь показания?». Через какое-то время я, обозлённый на всё вокруг, стал слать его прямым текстом на х*й, за что получал п*здюлей ещё и от него.
Это были три месяца ада.
Как я уже упоминал, у Гмырина почти в каждой хате была сука. И несмотря на то, что пиковые в пресс-хате двигались с его ведома, у них тоже были свои секреты, которые администрации знать не следовало. Куму явно нужен был сторонний наблюдатель.
И вот в один период времени у нас начали отлетать[99] на проверках тщательно спрятанные запреты, и смотрящие решили, что в хате завелась сука. В качестве очередного повода для психологического давления, одно время они открыто подозревали в этом и меня. Случалось, что я просыпался среди ночи и чувствовал — надо мной стоят и переговариваются между собой, решая сплю я или «шушарю»[100]. Но повода подвести себя под суку[101] я не давал.
Всё оказалось несколько прозаичнее. Уже когда начался пресс в отношении меня, к нам в камеру заехал семнадцатилетний паренёк в очках, с невзрачными усиками над губой, обвиняемый в разбойном нападении. Звали его Сашей. Саша был тихим, спокойным парнем, выглядел как типичный «ботаник». Он рассказывал, что на свободе лежал один раз в дурке, но судмедэкспертиза в тюрьме признала его вменяемым. Подельником у него был совершеннолетний молодой парень. Сидел Саша, как и много других малолеток, за отжатый[102] мобильный телефон.
В те года на малолетке самыми распространёнными статьями, за которые отбывали срок подростки, были разбои, тяжкие телесные повреждения и убийства. Причём по 111 и 105[103] статье сидело большинство. Далее по «популярности» шли грабежи, а за кражи сидело меньшинство. А вот за наркотики, в отличие от взрослого контингента, где почти каждый третий сидел по 228[104] на малолетке не сидел никто. Во всяком случае, я таких не припоминаю.
Так вот, где-то через месяц после того, как Саша заехал к нам, смотрящие начали подозревать его в сучьих поступках. В хате Саша был шнифтовым. И однажды на проверке он погорел на том, что сбросил из сланца на продол маленькую записку, а остальные это заметили. В хате он попытался оправдаться, что это выпала малява, которую он спрятал от мусоров, но после тщательного «с пристрастием» разговора с армянами, признался, что записка предназначалась куму. Стало ясно, кто в хате стучал.
После этого мне стало несколько свободнее дышать в камере, так как пиковые переключились на нашего маленького стукачка. Он был слаб духом, морально задавлен и отпора им дать не мог. Саню сразу через смотрящего за малолеткой отстранили от воровского и определили на отдельную посуду из личной неприязни. Кушать за дубком дозволялось, и его сделали «смотрящим за дубком», то есть шнырём. Шнырить он стал конкретно: заваривал всей хате чай, стирал чужие трусы с носками и робу, делал пиковым массаж.
Махо пытался его склонить и к мужеложству. Однажды беспредельщик лежал в трусах на спине, а Саша массажировал ему ноги. Махо приказал ему массажировать всё выше и выше, пока тот не дошёл до середины бёдер.
— Давай, подрочи мне! — прошептал возбудившийся грузин, — Потрогай через трусы, ничего страшного не будет!
А Саша в ответ ломался как невинная девочка, но пидором так и не стал.
Однажды ночью я проснулся от того, что Махо заставлял стукача отжиматься. Когда Саша падал без сил, Махо бил его и заставлял по новой. Не скажу, что мне было жаль паренька, стукачей я никогда не любил, и с детства улица меня научила, что стучать плохо.
Помню, мы шли с двумя друзьями из соседней деревни и по пути решили зайти на заброшенный завод. Нам было лет одиннадцать, не больше. Зайдя на территорию, мы забрались на крышу по единственной лестнице. Стоял тёплый летний день, настроение было отличное, мы прекрасно покупались, я, как и хотел, понырял с новой маской. И тут на крышу забираются три гопника, лет по семнадцать. С пакетами и клеем. Типичные потерянные дети конца девяностых годов. Увидев нас и отрезав путь к единственному спуску, они подошли.
