Юность в кандалах - [15]

Вечером я смог кое-как подняться со шконки и добраться до дубка поужинать. Сокамерник рассказал, что я ещё легко отделался, взрослых на Петрах пытали, подвешивая за ноги и избивая битами, либо загоняя иголки под ногти.

После ужина меня заказали со всеми вещами и перевели в другую камеру. Там сидел лысоватый полный мужичок, который сходу назойливо начал расспрашивать меня, за что я сижу и чем занимался на свободе. Отреагировал я агрессивно, сказав, что если он от меня не отвалит, то воткну ему ложку[84] в шею. Судя по вопросам, скорее всего он был сукой.

На следующий день меня снова вызвали к операм и экзекуция продолжилась. После избиения также бросили на пол в камере, где ссученный сосед молча наблюдал за мной со шконки, даже не пытаясь помочь.

На третий день сценарий повторился.

На четвёртый день меня перевели в одиночную камеру. Сигарет не было, и я не курил с той поры, как перевели в хату к суке. Помимо ежедневных пыток и одиночества, меня лишили и сигарет. Терпеть пытки уже не было сил, но я понимал, что если возьму на себя чужие дела, то поеду топтать лагеря на все десять лет[85], вместо средних шести, что мне светило. Осознание этого и тяга к свободе придавали усилия держаться. Иногда, когда не оставалось сил, я делал вид, что собираюсь что-то рассказать, и начал придумывать вымышленные эпизоды, якобы дал кому-то в электричке пинка. Но ничего более добиться от меня не могли. Опера злились и били ещё сильнее, не забывая предварительно записать эту «липу» в блокнот. Но так я хотя бы получал небольшую передышку.

На седьмой день меня снова повели на очередной «разговор». Не выйти с камеры было невозможно, один раз я попытался, после чего меня скрутило несколько человек и ласточкой повели к операм. Зайдя в кабинет, как обычно, приготовился получить внезапный удар, после которого меня поставили бы на растяжку, но его не последовало. Я присел на стул напротив сотрудника УБОПа, и тот пододвинул в мою сторону пачку сигарет.

— Хочешь курить? — спросил он.

Я молчал.

— Тут родители твои приезжали, — продолжил опер. — Через следователя хотели передачку сделать. Сигареты, покушать. Мы разрешим, если признаешься в этих делах. Явку с повинной напишешь и срок меньше получишь. Я тебе обещаю.

Моего ответа не последовало. Опер переменился в лице.

— Ты же понимаешь, что мы тебя всё равно сломаем?! Мы устроим тебе «весёлую» жизнь на тюрьме и зоне. У нас везде связи!

Я лишь пожал плечами. Опер с досады махнул рукой и позвал вертухая, велев отвести обратно в хату. Больше на Петрах меня не пытали.

Неожиданная встреча

На восьмой день моего пребывания в полной изоляции на Петрах, дверь открылась, и я не поверил своим глазам. В камеру завели моего подельника Шульцгена, который жестом показал, чтобы я не подал виду, что мы знакомы.

— Что ты здесь делаешь?! Ты же под подпиской! — возмутился я, когда дверь в камеру закрылась.

Шульцген молча протянул мне постановление об аресте. «105 ч.2»[86] — прочитал я.

— Ты дурной что ли?! Что случилось? — спросил я.

Выяснилось, что всё время нашего с Хаттабом пребывания в тюрьме и Петрах, Шульцген просидел дома, боясь выйти на улицу и наворотить там дел. Но потом его позвал наш общий друг на день рождения своей девушки. Возвращаясь с вечеринки, недалеко от своего дома они увидели мужчину азиатской внешности, стоящего на остановке. Без какой-либо задней мысли, как сказал Вова, они спросили у него закурить. А мужчина оказался поддатый, и послал их прямым текстом на х*й. После оскорбления друзья вспылили и прыгнули на него. Мужчина вырвался и побежал во дворы, где его сбили с ног, после чего начали забивать ногами. Затем Шульцген взял палку и начал наносить удары ему по голове. Через какое-то время, прекратив избиение, они ушли по домам. Задержали их на следующее утро, по кровавым следам. Сотрудники Петровки не проверили материалы дела, по которым был под следствием Шульцген и закрыли его ко мне в камеру, не зная, что мы идём подельниками[87]. Видимо решили, что напугаю его рассказами о малолетке и пытках. Как потом выяснилось, Дениса, подельника Шульцгена по убийству, закрыли к Хаттабу с той же целью.

Последние два дня моего пребывания на Петровке были относительно веселыми. Я рассказывал Шульцгену про тюрьму и играли в слова — больше на Петрах заняться было нечем.

Возвращение на централ

По истечении десяти дней меня и Хаттаба повезли обратно на пятый централ. Шульцген и Тито (подельник Шульцгена по убийству) пока остались в ИВС. Поднявшись со сборки на корпус, я вернулся в ту же камеру, из которой вывозили по сезону.

В хате появился новенькие: скинхед по погонялу Топор и земляк с моего района, сидевший за кражу. Топор своё погоняло получил за совершённую делюгу. Он зарубил знакомого мужика за долги, подловив его около дома. На груди у Топора была наколота свастика, как в фильме «Американская история Икс», а на ногах мотоцикл «чоппер» и имперский орёл с герба Третьего Рейха. На свободе земляка я не знал, но у нас оказалось много общих знакомых. Он сидел второй раз, был осуждён и ждал этапа на зону.

Первым делом после возвращения в камеру я сел писать письмо домой. Индекса не знал, но мне подсказали общемосковский. Первое письмо вышло коротким и по-детски наивным. Пугать родителей не хотелось, да и писать всё открыто было нельзя, каждое письмо проверял тюремный цензор из администрации. Я понимал, что пытки на Петрах лишь начало и теперь меня не оставят в покое.