Юность Татищева - [60]

Раздумья Татищева прерывает стук в дверь. Эльза Михайловна зовет ужинать. У стола хлопочет уже дочь рыбака Вильма, светловолосая, с тонкими чертами розового личика, голубоглазая. Василий кличет своего человека, и вместе с Александром они садятся за стол. На столе дымится аппетитный кугель — запеченный ржаной хлеб с мясом. Напротив усаживается хозяин дома рыбак Ионас Каушакис, рядом с ним, не поднимая глаз, — Вильма, Эльза Михайловна присаживается у краешка стола.

— Как долго еще будет у нас господин поручик? — спрашивает она.

— Как знать, служба лучше знает, — отвечает Татищев, похрустывая румяной корочкой кугеля. — Может статься, завтра уеду, но быть может и так, что прогостим еще дня три.

— Завтра? — не сдерживает вопроса Вильма и сразу краснеет до слез.

— Ежели Вильма попросит господина поручика, то и погодить можно с отъездом, — вставляет лукаво Васильев.

— Война, — сумрачно говорит Ионас Каушакис, — она все определяет теперь.

Ужин окончен, Васильев идет помочь по хозяйству, а Татищев возвращается в свою комнату. Легкий стук в окно заставляет его выглянуть, а затем и выйти во двор. В полумраке перед ним возникает хрупкая фигурка Вильмы. «Возьми», — протягивает она ему атласный вышитый стеклярусом кисет и вдруг, припав к груди на миг, целует в губы и, вскрикнув, убегает. Василий стоит недвижимо еще несколько минут, но кругом тихо, только Вильня журчит под обрывом да тяжко падают яблоки в саду…

Утром от князя Репнина прискакал посыльный. Татищев быстро оделся, велел Александру готовиться в путь, а сам верхом отправился в город. Проехал мимо строгих зданий Виленского университета и оказался на небольшой улице Бокшто, по-русски Башенной. Здесь встретился ему знакомый поручик с сотней драгун, поздоровался, бросил негромко: «Государя ждем…» Небольшая православная церковь с колокольней стояла на взгорье. В стены ее, окрашенные желтою краскою, были глубоко врезаны изображения креста. Богатая карета с вензелем польского короля Августа подъехала, необычайно высокий человек в простом мундире выскочил из нее, бросился открывать лакированную дверцу с другой стороны. «Государь», — пронеслось среди солдат. На землю сошла роскошно убранная дама, высокую ее прическу украшала маленькая золотая корона. Поручик шепнул спешившемуся Василию, что это королева польская и курфюрстша саксонская. Петр галантно подал ей руку и пошел на паперть. Следом шли вышедшие из кареты двое странных юношей в немецком платье. Один был совсем мальчик, не более десяти лет отроду, примечательный тем, что был темен лицом, словно арапчонок. Другой был постарше, годов шестнадцати, с лицом и станом горского черкеса, коих полк стоял в Киеве. Поручик, поблескивая маленькими глазками, вполголоса спешил объяснить Татищеву:

— Тот, который из арапов, — любимый камердинер государев, другого не ведаю. Сказывают, государь с королевою крестить их ныне будут.

Подъехали еще кареты и верховые. Татищев узнал нескольких полковников и князя Аникиту Ивановича Репнина, коему намедни сдал двадцать мортир в конных упряжках. Все пошли в церковь за Петром, который ждал, оборотись лицом, на паперти. Вдруг зоркие глаза царя заметили Василия Татищева. «Татищев! А ну иди сюда поближе, чего прячешься!» Василий подал повод остолбеневшему поручику, твердым военным шагом подошел к царю: «Автонома Ивановича Иванова драгунского полка поручик…» — начал было рапортовать, но царь хлопнул по плечу, оборвал: «Знаю, браг, знаю, писал ко мне Иванов. Освоил конную артиллерию?» — «Так точно, господин полковник!» Петр заулыбался нервно, глянул пристально в глаза: «Молодец, что дело свое знаешь! А теперь пойдем-ка с нами, господин поручик. У меня тут свое дело есть».

Внутри церковь была тоже небольшая, ярко горели лампады и свечи, со стен и сводов глядели евангельские лики святых. От царских врат сошел священник в новом стихаре, осенил крестным знамением царя. «Вот, отче, славные люди Отечества: секретарь мой Ибрагим да князь кабардинский, коего отправляю ныне в иные земли на ученье. Верши обряд крещенья, а я сам крестным отцом им буду, — говорил Петр, и слова его гулко отдавались под старыми сводами храма. — Купель-то уж будет тесновата, да не беда».

Священник опасливо глянул на темное лицо Ибрагима, на плотные завитки волос, покрывавшие мелкими колечками красивую голову.

— Русскую речь ведаешь, отрок, молитвы знаешь?

Мальчик вдруг улыбнулся, сверкнув белыми зубами, выразительные глаза его загорелись умом:

— Ведаю речь русскую и молитвы знаю.

— Прочти, чадо, «Отче наш».

— Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя…

— Перекрестись.

Ибрагим крестится.

— Как зовут тебя? Откуда родом?

— Ибрагим. Родом из Лагона, что в Африке.

— Нет такого имени в святцах, государь, — обращается священник к царю.

— Ин не беда, что нет. Петром хотел его назвать, не дается ему это имя, плачет. Ибрагим, стало быть, по-русски Абрам, подойдет? Будешь, Ибрагим, Абрамом Петровичем Петровым. Как, неплохо?

— Неплохо, государь, — вновь улыбка освещает лицо мальчика.

— Крещается раб божий Авраамий, — нараспев произносит священник и проводит благоуханным миром на лбу мальчика крестик, окропляя его святой водою из серебряной купели.