Юность Пушкина - [38]

— Я предупрежу его, — запинаясь, ответил Энгельгардт.

Александр гулял в парке с Жанно. Они разговаривали о будущем.

— Любишь ты гадать о будущем, — говорил Александр. — Как ты думаешь, куда нас разбросает судьба?

Жанно ответил шутливо:

— Я пойду в гусары.

Александр рассмеялся и сказал:

— А я буду ползти в асессора.[72]

— А вот Горчакова будущее ясно, — заметил Жанно, — этот прямо в министры.

Александр печально произнес:

— Пройдет незаметно год, и мы сразу, с лицейского порога, вступим в жизнь.

Летом Александр чувствовал себя несчастным и одно за другим писал грустные стихотворения.

Любовь одна — веселье жизни хладной,

Любовь одна — мучение сердец.

Она дарит один лишь миг отрадный,

А горестям не виден и конец.

Он много гулял с Катей Бакуниной, читал ей свои стихи, которые она задумчиво слушала.

— Искренне и хорошо, — отзывалась она. — Но мне жаль вашей грусти.

— Что делать? — отвечал Александр.

— Знаете, — сказала Катя, — из ваших стихов мне больше всего нравится «Городок». Там вы свободно отдаетесь чувству. Хороши «Воспоминания в Царском Селе»: Царскосельский парк, куплет о Москве — все это очень хорошо, но, понимаете, слишком парадно, торжественно… Я отдаю преимущество личным чувствам.

— А личные чувства — это любовь, — тихо сказал Александр.

Они вдвоем дошли до беседки и уселись на скамейку. Александр положил свою руку на ее руку. Катя вдруг обняла Александра и поцеловала его в щеку.

— Бедный мальчик! — проговорила она.

Александр крепко обхватил ее за талию и молча прижал к себе.

— Вот счастье! — пробормотал он.

— Ну что? Виден «горестям конец»? — спросила она с веселой улыбкой. — А теперь пойдем домой.

— Да, «горестям уж виден и конец»! — радостно воскликнул Александр,

XII. Прощание с Лицеем

Граф Варфоломей Толстой жил широко. У него были дачи в Царском Селе и в Петербурге на Крестовском острове. Много тратил он на свой крепостной театр. Его имение пошло в уплату за долги. Крепостной театр был продан. Наташу купила какая-то помещица Дементьева из Осташковского уезда. Тверской губернии. Она была из купчих и вышла замуж за разорившегося дворянина, который женился на ней потому, что она была богата.

Александру было очень больно, что его Наташа попадет в руки грубой, необразованной барыни. Правда, ей хотелось в деревню собирать грибы, ходить в платочке. Но это были мечты, детские воспоминания… Она привыкла к городской обстановке, к образованным людям, к театру… Нет, этого нельзя допустить! Но что же делать? Где «естественное право», которое преподает Куницын?

«Никто не может приобрести право собственности на другого человека, — говорил Куницын, мягко улыбаясь, — ни против воли, ни с его на то согласия, ибо право личности неотчуждаемо».

И еще мягче:

«Никто не имеет права употреблять кого-либо из сограждан как средство или простую вещь для себя».

А как же Наташа?

Еще свободнее говорил Куницын о неограниченной государственной власти, разумея самодержавие:

«Употребление власти общественной без всякого ограничения есть тиранство», — говорил со сладкой улыбкой Куницын, смягчая прямоту и резкость своих слов.

И, наконец, прямо с самой сладкой улыбкой:

«А кто оное производит — тот есть тиран».

Слова «тиранство» и «тиран» он подчеркивал особым сладким произношением.

Судьба Наташи и власть Аракчеева над всей Россией ожесточили Александра и вооружили его против существующих жестоких порядков. Живя около дворца, он видел образ жизни дворцовых господ, начиная с самого царя. В уме Александра возникла мысль написать оду о вольности, и он даже начал набрасывать ее в отрывках.

У Чаадаева собралось несколько лицеистов и гусарских офицеров. Прежний дядька Фома приготовлял жженку. Он был теперь в услужении у Чаадаева. Жанно и Александр не забыли своего обещания: найти Фоме место. Чаадаев был им доволен, хотя и не понимал, почему Фома так часто улыбается.

Александра просили прочесть стихи.

— Прочти, — сказал Чаадаев, — то, что ты начал о вольности.

— Еще не готово, — ответил Александр.

— Все равно, прочти!

Александр начал читать:

Беги, сокройся от очей,

Цитеры слабая царица!

Где ты, где ты, гроза царей,

Свободы гордая певица?

Питомцы ветреной судьбы,

Тираны мира, трепещите!

А вы мужайтесь и внемлите,

Восстаньте, падшие рабы!

Взволнованы Кюхля, Жанно, Дельвиг, гусары. Спокоен один Чаадаев. Он слушает молча, опустив голову.

Александр продолжал:

Увы! куда ни брошу взор,

Везде бичи, везде железы,

Законов гибельный позор —

Неволи немощные слезы…

Вдруг остановился, забыл, как дальше. Схватился за голову, силясь вспомнить. Повторяет:

Неволи немощные слезы…

В саду около калитки неожиданно появилась Наташа. Она в платочке, в деревенском крестьянском платье.

— Мне нужно видеть Александра Сергеевича, — сказала она Фоме.

Фома с сомнением покачал головой.

— На минуту, — добавила она.

Александр, опережая Фому, вбежал через веранду в сад. Они пошли в глубину сада, в беседку, окруженную цветущей сиренью.

— Наташа, когда же вы уезжаете?

— Через несколько дней, — ответила она.

— А дальше? — спросил Александр.

Наташа смахнула слезу, набежавшую на глаза, но быстро овладела собой.

— Говорят, имение будут продавать, — проговорила она. — У барина много долгов.