Юность Пушкина - [37]

XI. «Любовь одна — веселье жизни хладной…»

Она вместе с матерью поселилась осенью в Царском Селе, чтобы быть поближе к брату, лицеисту Александру Бакунину. Ни одно лицейское сердце не осталось спокойным, когда приехала сестра Бакунина — Катя. Она была старше лицеистов. Ей было уже девятнадцать лет.

В чувстве Александра к ней не было ничего шаловливого, веселого, как было к Соне Сушковой или к Наташе. Вероятно, так было и у Жуковского с его возлюбленной: все было глубоко и серьезно.

Когда Бакунин познакомил ее с Александром, она только сказала:

— А я вас знаю. Мне о вас много рассказывали.

Слова эти прозвучали музыкой в душе Александра.

Была глубокая осень. Уже лежал снег. У Александра создалась привычка каждый день встречать Катю Бакунину в снежных аллеях парка, на лестнице или на уроках танцев, в которых она тоже участвовала. Теперь Александр аккуратно посещал уроки танцев. Они обменивались несколькими словами, которые были полны для Александра глубокого значения.

И вот однажды Катя, или Екатерина Павловна, как ее называли, вдруг исчезла.

Александр, приняв вид равнодушия, спросил у Бакунина, где его сестра. Тот с лукавой улыбкой ответил, что она с матерью уехала в Петербург. В Царском Селе Бакунины нанимали отдельную квартиру в «полуциркуле», в дворцовых службах.

Александр не видел ее с утра и так и лег спать. На следующий день ранним утром он выбежал на снежную дорогу и глядел вдаль: не едет ли кто? И вдруг неожиданно повстречал ее на лестнице, когда она спускалась вниз от брата.

— Что, скучали? — спросила она с улыбкой. — Ну, поскучайте. Сегодня поговорим.

И как она мила была! Как к ней пристало черное платье!

Александр был счастлив. Ее тон был такой дружеский, такой ласковый, что нельзя было воздержаться от восторга.

— Я мог бы говорить с вами до завтра, — сказал Александр.

Опа снова улыбнулась.

— А нам есть о чем говорить, — ответила она.

Александр вернулся к себе в комнату в возбужденном состоянии. На другой день он сделал в дневнике запись стихами и прозой:

«Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался,

Отрадой тихою, восторгом упивался… —

И где веселья быстрый день?

Промчался лётом сновиденья,

Увяла прелесть наслажденья,

И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!..

Я счастлив был!.. нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу — ее не видно было! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, — сладкая минута!

Но я не видел ее 18 часов — ах! какое положенье, какая мука!..

Но я был счастлив 5 минут…»

Припомнились стихи Жуковского:

Он пел любовь, но был печален глас.

Увы! он знал любви одну лишь муку!

Весной 1815 года на улицах Царского Села появились офицеры гусарского полка, вернувшиеся из Франции. Среди гусаров заметен был красивый офицер, одетый с особым изяществом.

— Знаешь, кто это? — улыбаясь, спросил Горчаков Александра. — Это Чаадаев. Богат, со связями и, представь себе, с вольными мыслями.

Скоро Чаадаев познакомился с лицеистами. Он говорил Жанно и Александру на прогулке в парке:

— Я смотрел с горы на Париж, и мне хотелось просить прощенья у этого великого города, куда мы пришли, чтобы задушить впервые родившуюся здесь свободу. В России я чужой — враг рабства. Мне здесь нечего делать.

Жанно отвечал, волнуясь:

— Как вам нечего делать? С вашим умом, с вашими чувствами…

Чаадаев, ласково улыбаясь, взял под руку молодых людей и сказал:

— Вы, мои друзья, молоды. Вы еще можете верить. А я… — Он вынул дорогой парижский брегет. — А мне пора. — И прибавил иронически: — Обучать солдат фрунту…

…В 1816 году был наконец назначен директором Лицея Егор Антонович Энгельгардт — человек добрый, но с убеждениями, совершенно искренними, лютеранского пастора. На Лицей он смотрел как на приют мудрости и искусства и после своего переселения велел сделать на подъезде железный узор в виде совы и лиры, как знаки мудрости и поэзии.

Император Александр I прогуливался с ним по аллеям парка и объяснял, что такое Лицей. Впереди, высунув язык, бежала черная собачка Шарло, а сзади шел военный министр граф Аракчеев. Красный нос его то и дело вдвигался между императором и Энгельгардтом.

Журчала ручейком речь императора:

— Фролова я уволил потому, что его способы были слишком грубы и просты. Я на тебя надеюсь, Егор Антонович. Ты того же достигнешь иными способами. В мягких перчатках. Понимаешь?

Император коснулся руки собеседника и остановился, позвав собачку:

— Сюда, Шарло, сюда!

Собачка подбежала, ласкаясь, и завиляла хвостиком.

Император продолжал:

— Цель Лицея с самого начала была непонятна и извращена. Мне нужно было подготовить людей, привычных к условиям двора. Дворян, одним словом, верных престолу, а не семинаристов и разночинцев.

Энгельгардт слушал, опустив голову. Граф Аракчеев вставил свое веское слово:

— Необходимо прежде всего приучить воспитанников к фрунту.

Император рассмеялся и потрепал его по плечу:

— И, кроме того, к исполнению придворных обязанностей. Я думаю поручить им дежурства при императрице. Это польстит их честолюбию. — Император взял под руку Энгельгардта и пошел дальше. — Профессора Куницына я уволю, — сказал он. — Под видом естественного права он преподает республиканские учения. Он прямо отрицает крепостное право и хочет превратить крепостных крестьян в откупщиков, снимающих землю у помещика. Потом, что такое воспитанник Пушкин? — продолжал император. — Про него дурно говорят. Он пишет вольнодумные стихи про свободу, участвует в гусарских пирушках…