Юность моего друга - [8]

Застоявшаяся в конюшне серая в яблоках лошадь Лелька, словно бы отмахиваясь от всех этих радостных звуков весны, покачивает головой и твердо шагает по размытой весенними ручьями дороге.

Церковь, березовая роща, соломенные и железные крыши изб Тростного, синеватые, как дым, огромные ветлы — все постепенно уменьшается и принимает неясное и изменчивое очертание.

Вот уже за ветлами скрылась железная, крашенная суриком крыша родного дома… Превратилась в старушечью, покрытую платком голову крайняя изба Грушихи… Растаяла прилепившаяся к околице кузница.

Не слышно близкого сердцу звона наковальни. Сегодня отец не пойдет в кузницу. «Надо сено под поветь убрать, — говорил он за завтраком. — Пойдут дожди — все попреет».

Андрей знал, что сено надо было давно убрать под поветь, но почему-то эту работу все откладывал со дня на день. Теперь ему жалко отца и стыдно за то, что не убрал сено вовремя.

За поворотом дороги скрылось из глаз родное село, но Андрей еще долго смотрит в ту сторону, где остался его родной дом, самые дорогие ему люди. Сердце Андрея бьется учащенно. Глаза смотрят на густой стройный осинник, но видят попеременно то смеющееся лицо Юрика, то ласковое, с печальными глазами родное лицо матери…

Осунувшееся за ночь лицо отца было строгим, но добрые серые глаза блестели.

Чтобы не расплакаться, Андрей решительно поворачивается лицом к лошади и усаживается рядом со Степаном.

— Эх, и денек будет! — растягивая слова, говорит Степан.

Подложив вожжи под ногу, чтобы не упали, Степан достает кисет и закуривает. Лицо у Степана радостное и довольное. Степан ничем не похож на Андрея. Степану ничего не стоит поднять на смех на улице Нину или Андрея, распустить слух, будто бы они не родные его брат и сестра. При Степане и отец с матерью всегда разговаривают осторожно: возьмет вдруг и расскажет где-нибудь семейные секреты. Делает это он для того, чтобы расположить к себе собеседников, показать свою самостоятельность. «И в кого он такой уродился, ума не приложу», — часто сетовала мать и вспоминала всех своих и отцовых дедушек и бабушек.

Андрей знает, отчего у Степана лицо радостное, довольное. Петр Бабкин, дружок Андрея, рассказывал, как подвыпивший Степан хвалился товарищам: «Пусть Андрей уезжает, мне лучше будет: я свой дом продам и перейду жить снова к отцу. Все равно отцу одному не управиться с хозяйством».

Андрей знал, что и эти слова не были словами Степана. Все это наговорили ему недруги отца, а Степан для важности выдает эти слова за свои. Но если узнает про этот разговор отец, Степану не поздоровится. Степан при отце ниже травы, тише воды.

Свернув цигарку, Степан с наслаждением вдохнул табачный дым и повернулся к Андрею.

— Завидую я тебе, Андрей, — заговорил Степан, — вольная ты птица. Захотел и в город поехал, красота! Кабы я был неженатым, я бы вместе с тобой уехал. Ну чего хорошего в деревне? Навоз! Всю жизнь из навоза не вылезаешь, а в городе — красота!

Степан усиленно хвалит жизнь в городе и чужими словами корит жизнь в родном селе.

В это прощальное утро неискренние слова брата звучат как-то особенно неприятно.

Слушая брата, Андрей думает о своем: «Поработаю там год-два и приеду».

Остаться жить в городе навсегда он не сможет. Он любит эти поля с болотцами посредине загона, любит мелколесье Лесниковой избушки, где вечером почти черные елочки разбежались и замерли, как охотники на тяге, на расстоянии выстрела друг от друга. Андрей не представляет себе, как можно жить и спокойно работать, не сходив на тягу, не послушав радостного чувыкания тетеревов. Как можно жить дальше, не побродив по Стырлушку, не посидев ночью у тихого охотничьего костра.

Думая об охоте, Андрей также неискренне отвечает в тон брату:

— В городе жизнь — не сравнишь с нашей. Там, говорят, как две недели — получка. Семь часов отработал — и гуляй. А тут, и правда, всю жизнь из навоза не вылезешь…

— Конечно, — подтверждает Степан. — С землей и сами девчата справятся… Ты, если устроишься хорошо, пиши. Брошу все и приеду. Это ведь говорят только, что в колхозе легче будет, а на деле, я слышал, и в колхозе будут работать так, что спина затрещит. Когда они, машины-то, у нас будут…

Весенний туман постепенно окутал и лес и землю. В пяти шагах ничего не видно. Перебирая строго торчащие вверх уши, к чему-то прислушиваясь, Лелька осторожно ступает по дороге.

Вдруг где-то в тумане будто бы заплакал ребенок… Нет, не ребенок, чей-то близкий-близкий голос…

«Гуси!»

Братья инстинктивно пригнулись. Андрей искал глазами гогочущих гусей, машинально шарил по телеге, ища ружье. Но ружья в телеге не было. Гуси низко, над самыми макушками молодого осинника, прошли на север, криком оповещая друг друга, чтобы не растеряться в тумане.

— Эх-ма! Вот бы ружье, — разочарованно произнес Андрей.

Хлестнув лошадь вожжой, Степан возразил:

— О ружье теперь забудь! Там, в городе, вечеринки, театры… а ты — ружье… Приоденешься, глядишь, подцепишь какую-нибудь городскую, интеллигентную — красота!..

Отдаленный крик чибисов, глухое бормотание тетеревов, замирающее гоготание гусей — все это всколыхнуло охотничью душу Андрея настолько, что ему захотелось вырвать вожжи из рук Степана и повернуть лошадь домой, дома схватить со стены старую централку и убежать в лес, туда, где, распустив пестрые крылья, бьются красноголовые косачи.