Юность моего друга

Читателю о книге

Повесть Ивана Баукова «Юность моего друга» — это как бы биография сельского юноши, который, попав на большую стройку, становится хозяином своей судьбы. Шаг за шагом автор раскрывает все новые и новые черты героя. В первых главах повести мы имеем дело с юношей, который думает только о себе, живет для себя. Но новая обстановка, рабочий коллектив сделали его другим человеком. Во время «штурма» Днепростроя он совершает подвиг. На заводе он тоже не может работать от гудка до гудка, бросать работу недоделанной, и эта хозяйская черта не остается незамеченной. Комсомол посылает его учиться.

Хорошо показана автором первая юношеская любовь героя повести. Целый ряд лирических глав образно воссоздает незабываемые картины русской природы.

Глава первая

Андрей спал, но и сквозь сон всем своим существом, подсознательно ощущал несчастье. До его слуха доносились какие-то неясные, тревожные слова, торопливый стук в окно, скрип снега под ногами вошедших в избу людей, приглушенное рыдание матери… Но в девятнадцать лет предрассветный сон так сладок, что Андрею мучительно хотелось отдалить страшную минуту действительности, превратить ее в сон.

— Вставай, вставай скорей! — тормошила Андрея за ногу мать, плачущим голосом причитала: — У людей дети как дети, все знают, ко всему прислушиваются… Жилкины-то, говорят, давно и хлеб и добро в землю позарывали да по другим селам поразвезли… Ихний-то Колька нигде не прозевает. А нашим хоть кол на голове теши — ничего не хотят знать…

Андрей спрыгнул с полатей, все еще не понимая, что же, собственно, случилось.

Матери Андрея было немногим более сорока лет. В густых черных волосах ее не появилось еще ни одной седой пряди, но на лице от глаз уже разбегались тонкие морщинки, а темные, почти черные глаза ее были всегда озабочены. Она не была сварливой, но, как и большинство многодетных женщин, проживших всю жизнь в нужде, иногда срывалась, и тогда не было конца ее упрекам и жалобам.

Отец Андрея, Петр Савельев, был человеком покладистым. Не любил, как он говорил сам, тарахтеть попусту. С утра до ночи Петр Савельев находился в кузнице и, приходя домой усталым, редко обращал внимание на жалобы матери. И только когда в кузнице не ладились дела, он говорил ей резко: «Перестань», — и, чтобы успокоиться, тут же выходил во двор помогать сыновьям по хозяйству.

Впрочем, мать и сама по лицу его всегда видела, в каком он настроении, и, если отец был не в духе, старалась все свои приказания дочерям отдавать тихим, кротким голосом. В такие минуты в доме наступала непривычная тишина. Молча все садились за стол, молча работали деревянными ложками. Обычно такая тишина держалась недолго: то Степан, опора семьи, как говорил про него прежде отец, начнет рассказывать какую-нибудь историю, происшедшую в селе, то Юрик, любимец всей семьи, незаметно запрячет в хлеб горчицу и подложит кусок бойкой пятнадцатилетней сестренке Нинке, и тогда все за столом оживали — смеялись над задохнувшейся Нинкой или вставляли свои замечания в рассказ Степана.

Семья Савельевых считалась в селе дружной семьей, в ней не любили ссор и пустых разговоров. А сам Петр Савельев, глава семьи, слыл человеком трудолюбивым и на редкость честным.

Увидев спрыгнувшего с полатей Андрея, отец сказал:

— Мать, зачем ты его разбудила? Пусть бы спал: сегодня оси катать… Нас это не касается: мы все своим горбом нажили…

Держа в руках самокрутку, отец сидел за столом. Добрые серые глаза его вопросительно смотрели на Андрея. Они будто говорили: «Ничего не понимаю в том, что сейчас творится на селе. Может быть, ты скажешь что-нибудь, может быть, ты поможешь разобраться?..»

Он сидел в черной сатиновой рубахе. Рубаха от пота и частой стирки давно вылиняла. Рукава были, как обычно, засучены до локтя. Вспухшие вены, словно проволока, переплетали его сильные руки.

Тяжелые руки безвольно лежали на столе, как неопровержимое доказательство — не силы, нет! — а его отцовской правоты, как доказательство того, что он, отец, ни в чем не виноват и все, что сейчас происходит на селе, его не касается. Взгляните сами: тридцать пять лет эти руки не выпускали кузнечного молота, тридцать пять лет эти руки делали добро людям, что же может с ними случиться сегодня, сейчас?

«Хоть убей — ничего не понимаю!» — говорили добрые серые глаза отца.

Услышав разговор об осях, мать, возясь с узлами, загорячилась еще пуще:

— Какие оси! Тут того и гляди нагрянут, а он — оси катать! Будут они тебе смотреть, чьим горбом нажито… Придут, заберут все до нитки, сошлют в Соловки, а ты тогда ходи, ищи-свищи правды. Доказывай, чьим горбом нажито… Жилкины-то давно все в землю запрятали…

— Ну, запричитала, — строго сказал отец и обратился к Грушихе, суетившейся подле матери: — Говоришь, и к Жилкиным поехали?..

Закутанная в шаль по самый нос, Грушиха оторвалась от узлов и с преувеличенной тревогой в голосе за судьбу Савельевых (авось что-нибудь перепадет за услугу!) принялась повторять свой рассказ:

— И к Жилкиным, и к Воробьевым, и к Грибку — ко всем, кормилец, поехали. Там такой крик стоит, будто конец свету пришел. И за какие грехи нас господь бог карает!.. Воробьеву Марюшу-то, кормилец, силком в сани посадили и ничегошеньки с собой взять не дали. Бросили топор и пилу в головяшки. «На, наживай», — сказали. Колька-то было за топор да на уполномоченного, так его скрутили, и не пикнул… Дед сбежал куда-то, замерзнет еще. Ведь ему, кормилец, девяносто на весеннего Миколу стукнет, легко сказать… Морозы-то ноне какие!