Юность моего друга - [3]

Степан говорил как по-писаному. Отец знал, что от него в трудную минуту жизни не услышишь нужного слова, и в другое время не завел бы с ним такого разговора, но сейчас отцу самому нужно было все понять, высказаться, и он слушал Степана внимательно.

— Да-а… — протянул отец, выслушав Степана. — Людей жалко. Что же касается деда Воробьева, то он, конечно, до революции имел в городе свою мастерскую. А Григорий, Николай и Михаил, так же как и я, всю жизнь из кузницы не вылазили. Жили хорошо, ничего не скажешь, но ведь и работали же! — Помолчав, отец добавил: — А я думаю, что и там, на севере, они не пропадут.

Отец всегда смотрел с уважением на людей, имеющих, как он говорил, квалификацию. Он, проведший свое детство и юность у чужих людей, знал цену мастерству. Видимо, это же самое в трудные минуты жизни давало ему силы всякое испытание переносить спокойно.

— Все это дела Печеного, — заключил отец.

Печеный — уличное прозвище односельчанина и давнего врага Савельевых Дмитрия Самохина. Худой, небольшого роста, с пунцово-красным лицом (говорили: когда он родился, его, чтобы красивым был, положили в печь, да и забыли вынуть вовремя), Дмитрий Самохин ходил всегда навеселе. Жил он вместе со своим братом Акимом, который, так же как и Дмитрий, больше гулял, чем работал.

Года два назад, как-то под вечер, отец вместе со Степаном поехал за сеном, и застали они около своих копен Акима Самохина. Отец по натуре был человеком незлобивым, но когда дело касалось «заработанного кровью» — так он называл всякую свою собственность, — тогда в нем просыпалась ярость.

Отец со Степаном так избили Акима, что тот целые две недели не слезал с печи.

Имя Печеного рассердило отца. Некоторое время он сидел молча, как бы раздумывая, затем заметил:

— Не на одних Печеных свет клином сошелся. Егор Иванович говорил, что нам бояться нечего. Таким, как Печеный, скоро придет конец: они, кроме вреда, ничего Советской власти не приносят. Скоро о людях будут судить по работе, а не по языку. Тут всю жизнь работаешь, спины не разгибаешь, а они норовят на чужбинку поживиться…

На заднем крыльце послышался скрип снега. Одновременно раздался стук в дверь.

Спохватившись, мать заметалась:

— Люди добрые, и чего же это мы сидим сложа руки! И за какие грехи, господи, послал ты мне такое наказание!..

В избу тихо вошел племянник отца, Николай Ефимович Грачев. Он был по пояс в снегу: видно, прошел к Савельевым гумнами, чтоб никто не заметил.

Взглянув недовольно на Грушиху, Николай Ефимович подошел к отцу и торопливо заговорил:

— Дядя Петя, ярьпонимаете, запрягай Лельку и во весь дух скачи к Егору Ивановичу: к тебе сейчас придут забирать скотину. Не теряй ни минуты. Это они делают на свой риск.

Отец встал.

— Мать, давай сюда документы! Андрей, поедешь со мной. Степан, живо запрягай Лельку, брось побольше сена в головяшки.

Мать завыла в голос, но отец оборвал ее:

— Не реви! Не поможет. — Одеваясь, отец отдавал распоряжения: — Ничего не ломать, не рубить. Никакого сопротивления. Все опять будет нашим. Если что — я до Рязани, до Москвы дойду. Я им покажу, кого они раскулачивают.

Андрей еще никогда не видел отца таким энергичным, как бы помолодевшим. Сейчас спина его не сутулилась, как обычно. Движения были четкими, поступь — солдатская. Несчастье выпрямило его.

Выйдя вслед за отцом во двор, Андрей услышал разрывающий душу голос матери. Отец даже не оглянулся. Взяв вожжи в руки, он хлестнул кнутом любимую свою лошадь Лельку, и она бурей вылетела из ворот.

На середине села дорогу преградили какие-то люди. Увидев людей, отец еще яростней стеганул Лельку. Люди с дороги шарахнулись в сугроб. Затем кто-то крикнул:

— Стой! Стой!!

Сердце Андрея облилось кровью: «К нам пошли!» Но если бы даже за спиной раздались выстрелы, отец все равно бы не остановился.

Глава вторая

Одно дело сказать про кого-то, что у него семья состоит из десяти человек, и совсем другое дело, когда ты сам увидишь эту семью, где дети мал-мала меньше.

Нине шел пятнадцатый год. Тоне — семнадцатый. По деревенским понятиям они были уже взрослыми, невестами, на самом же деле они выглядели подростками.

Вере шел седьмой год, а Юрику, что сейчас на печи, зарывшись в дерюгу, орал, было всего пять лет.

Груня и Степанова жена, Стеша, топтались подле матери, которой стало плохо, как только отец оставил их одних.

В доме царила суетня, разноголосый шум и девичьи всхлипывания. Груня и Стеша вместе с Грушихой старались чем-нибудь помочь матери. Но никто из них толком не знал, что надо делать в таких случаях. Тоня, Нина и Вера, одетые кое-как, тоже старались чем-нибудь помочь взрослым, но только мешали им.

— Ить она, мать-то, кормилицы мои, сколько крови испортила, — прикладывая к голове матери полотенце, намоченное уксусом, успокаивающе говорила Грушиха, — ить это, знамо дело, шутка сказать, семь человек на ноги поставила, другая одного родит да весь век мается, а она ить вас десятерых родила, какое уж тут здоровье будет. Да и человек она еще такой — все к сердцу принимает, вот сердце, знамо дело, и ослабело. — Повернувшись к плачущим Тоне с Ниной, Грушиха поучала: — А плакать попусту неча, Москва, она слезам не верит, а мать вы своими слезами вконец погубите.