Юность Маркса - [38]

Вейдиг и Бюхнер помнили лионские происшествия и были лично знакомы с некоторыми вожаками «Немецкого народного союза». Лишь когда Иоганн, готовый вспылить, назвал несколько имен своих французских единомышленников и передал кое-какие малоизвестные факты своей прошлой борьбы, пришедшие дружески протянули ему руки. Напряженность мгновенно рассеялась.

— Мы рады, что судьба свела нас с тобой, Сток. Наши цели общи — сокрушение реакционной силы князей, свобода и справедливость. Не так ли? — сказал Вейдиг.

— Вы пропустили равенство, — заметил портной.

— И республику, — добавил Бюхнер.

— Во имя чьих интересов хотите вы общенародного восстания? — строго спросил Иоганн пастора.

Бюхнер одобрительно кивнул головой.

— Первое — чисто политический переворот, а уж потом остальное, — встрепенулся пастор.

Бюхнер рассмеялся.

— Вы неисправимы, Фридрих. Ничто, даже неудача франкфуртского восстания, не научит вас быть предусмотрительнее. Впрочем, не будем спорить, старина. Покуда наши пути едины.

Женевьева застала Стока оживленно разговаривающим вполголоса с собирающимися уходить посетителями.

Лицо Иоганна пылало. Он бросился к жене и с грубоватой нежностью сжал ее плечо:

— Нашел наконец своих, теперь начнется жизнь.

Женевьеве осталось только улыбнуться и скрыть слезы.

8

От пастора-революционера Сток и Войцек узнали историю Георга Бюхнера.

— Его отец — крестьянин, пробившийся в медицинские советники Гессенского герцогства, — сообщил Вейдиг. — Он обязан этой удаче не природному дарованию и не воле, а нашествию французов; их законы позволили обученному наукам простолюдину занять видное место при княжеском дворе. Впрочем, Бюхнер-отец предал и своих крестьянских предков, и облагодетельствовавшую его французскую революцию, превратившись потом в закоренелого монархиста. Георгу не легко даются крайние радикальные взгляды, о которых он принужден молчать в родительском доме.

— Видишь, Сток, — парень скроен из крепкого материала, если борется не только со всем миром, но даже с родными за наше дело, — отозвался Войцек, готовый по всякому случаю превозносить своего друга Бюхнера.

— А какова мать? — поинтересовался Войцек.

— Госпожа Бюхнер, сентиментальная, отдающая досуг музыке, стихам, праздным мечтаниям, в противоположность атеисту-мужу, верила в бога. Маленький Георг сопровождал мать по прекрасным окрестностям деревни Годделау, где жили Бюхнеры. Мать пела ему меланхолические песни об увядшей девушке, о Германии, растерзанной злыми врагами. С нею он зачитывался шиллеровскими «Разбойниками». А отец внушал сыну монархические принципы и боролся с религиозным влиянием жены, обучая Георга анатомии и естественным наукам. В большом отцовском кабинете за стеклом шкафа стояли желтые человеческие скелеты. Их страшные костяные лица, с пустыми впадинами вместо глаз и обнаженными челюстями, преследовали мальчика в снах. — Вейдиг замолчал и задумался о противоречивом родительском доме Георга.

— Из книг, что ли, вычитал Бюхнер про беды и муки народа? — иронически спросил пастора Сток.

Вейдиг сощурил умные, нетерпеливые глаза.

— Думаю, не только из книг, — отвечал он сухо. — Убегая из усадьбы, Георг проводил много часов среди крестьян. Он рассказывал мне неоднократно, что виденное там навсегда запало в его душу. Нищета деревень превосходила самые страшные картины ада, которые Георг видел в молитвенниках матери. Он задыхался в дымных хижинах, пропахших испражнениями тут же живущего скота. Он тщетно пытался сам помогать крестьянам в обработке неподатливой, скупой каменистой почвы. Ржавая первобытная мотыга ранила его руки. Деревенские сверстники Бюхнера были полуголы в стужу, изъедены насекомыми, всегда голодны. Жизнь в усадьбе подчеркивала чудовищные лишения крестьян. Деревня — не плохая школа для барского сына.

Войцек удовлетворенно поддакивал пастору:

— Бюхнер частенько говаривал, вспоминая о Годделау: тело крестьянина — мозоль, его пот — соль на столе знатных.

9

Спектакль еще не начинался. Театр был полон. Георг прошел в ложу госпожи Шлосс, подруги матери. Две молоденькие девицы жеманно ответили на его поклон и преувеличенно громко заговорили о невоспитанности толпы в райке.

Госпожа Шлосс указала Георгу на кресло подле себя и продолжала осматривать публику соседних лож.

Бюхнер приподнял полы фрака и сел. Ничто не переменилось в театре, где он бывал так часто в отрочестве. Те же серые бюсты Шиллера и Моцарта в нишах по обеим сторонам авансцены, та же закопченная, темная зала. По-прежнему до начала спектакля, значит и в антрактах, подражая французам, зрители сидят в шляпах.

В партере Георг отыскал глазами Вейдига, с которым условился встретиться в театре, и несколько знакомых студентов в пышных мундирах, украшенных золотыми галунами, и при шпагах.

Госпожа Шлосс кончила критический осмотр соседок и положила лорнет. Она попыталась занять беседою себя и заодно молодого гостя.

Это была пожилая дама, с непоправимо обрюзгшим, отекшим лицом.

— Ты не застал нашего театра в эпоху расцвета, Георг. Бывало, сколько слез проливали мы здесь с твоей матерью! Покойный герцог самолично подготовлял оркестр и певцов к представлению; его капельмейстер сотнями репетиций доводил до исступления своих скрипачей, но достигал совершенства… Помню божественные постановки драм Лессинга, Шекспира и Кальдерона. Два кумира дармштадтской публики соперничали в игре на этой сцене — Фишер и Грюнер. Мы с твоей матерью предпочитали Грюнера. Его Валленштейн, Брут, дож в драме «Фиеско» исторгали вопли восторга и ужаса в зале. Артисты тоже не те, что ныне. Сомневаюсь, чтобы сегодняшняя Луиза могла сравниться с Терезой Грюнер, исполнявшей эту роль болеэ десяти лет тому назад.