Юность - [35]

— Вера, Верук! Что с тобой малышонок?

Сестра сквозь плач:

— Я должна, я должна тебя подготовить, Бобик, но я не могу, понимаешь, это так больно, мы теперь почти на улице… — и еще сильнее плачет.

— Вера! Успокойся. Я ничего не понимаю. Объясни.

(В это время в соседней комнате пронзительно заплакал ребенок, Вера вздрогнула.)

— Боже! Боже!

— Ну, милая, ты меня пугаешь. Скажи прямо. — И вдруг Боря понял, и, поняв, подумал, как это я не догадался:

— Папа? Папа?

— Да.

— Когда?

— Телеграмма позавчера, в поездке был, сердце его, это ужасно.

— Мама, мама, что?

— Тяжело. Она останется, ее там знают, она будет давать уроки, пока пенсия не очень большая, всем нам не хватит. Мы будем жить у дяди, здесь.

— У дяди?

— Да, да у Релидова.

— Ну, ведь мы почти незнакомы? Я был несколько раз с визитом, суховатый старик.

— Да, да, ну не в этом дело. Иначе нельзя, мама телеграфировала, был ответ. Мы должны докончить образование.

— Сенатор. Брр. Холодный. Знаешь, он мне напоминает римского сенатора.

— Ах, глупый, глупый, совсем таким же остался. Ну, не все ли равно, кого он напоминает.

Боря вспоминает отца: вечно торопящийся куда-то, всегда занятый, он никогда не был близок детям, и Боре как-то жутко признаться самому себе, что они были почти как посторонние, или не почти, а просто как посторонние, вспомнилось та далекая история с открытками, разговор с отцом. Может быть это лучше, что он был таким? Вспоминается почему-то отец Леши Траферетова, представился даже ясно умирающим, с золотым крестом, Лешиной клятвой. Тот слишком близко принимал к сердцу жизнь Леши, и вот что вышло. Потом вспоминается дом, терраса с трещинами, сад и какая-то тоска охватила душу. Приняв это за жалость к отцу, Боря опустил голову.

— Не плачь. Не плачь. — Вера гладит волосы Бори такими худенькими, синенькими пальчиками.

— Вера. Верунчик. Знаешь что? Мне маму больше жаль, что она теперь… на уроках, а не…

— Ах, глупый, глупый, обоих жалко, обоих.

На похороны не ездили. Далеко. Получили письмо от… (имя матери) … На похоронах было много народу. Приехал губернатор. Был зимний, яркий день. Карапузика взяли. Он шел за гробом вместе с взрослыми, говорил:

— Зачем папу везут? Кто его взял?

— Боженька. Боженька.

— Нехороший Боженька! Зачем его взял?

На кладбище случилось маленькое замешательство. Старик Владимир Александрович приткнулся к гробу, начал громко рыдать. Вокруг спрашивают:

— Кто это? Родственник?

— Бедный, бедный Боря — рыдал старик. — Сиротинушка! Сиротинушка теперь, умер бы лучше я, мне без сына все равно. Зачем мне жить?

Говорил много бессвязного, ничего нельзя было разобрать. Его увели, все это было очень тяжело. А день был такой яркий!

На набережную выходили окна сенатора Релидова, на набережную, где было очень спокойно. Редкие автомобили проносились и исчезали, а в окнах было так же спокойно. Сенатор жил один, он был холостым. Впрочем, было что-то вроде женитьбы. Это было давно. Лет тридцать пять тому назад. Тогда еще совсем молодой Павел Иринирхович, кажется, должен был жениться, но за день до свадьбы невеста уехала. Говорили об этом и иначе, будто невеста уехала из церкви. Сам сенатор об этом никогда не вспоминал. Был очень ясный и очень морозный день (должно быть такой же ясный, как в день похорон отца), когда Боря подъезжал с вещами к подъезду Релидовского дома.

— Пожалуйста, мы ждали вас вчера, а барышни нет? — Очевидно, лакей был довольно детально посвящен в приезд брата с сестрой в сенаторский дом.

— Барышня потом, из Москвы.

Обширная (но только почему-то очень холодная) передняя дверь со стеклами (точно в магазине — подумал Боря).

— Вот сюда, это ваша, а это барышнина.

Боря оглядывается. Комната большая, светлая. Окна — одно на набережную, другие в узкий переулок. Как красиво. Должно быть, я стану лучше здесь, воду у окна буду смотреть, на воду и молиться. Почему пришла эта мысль?

— Хорошо. Хорошо. Спасибо. Я сам.

— Обед в семь, в общей столовой. Их Превосходительство не ужинает, вам в маленькой столовой или у себя кушать будете?

— Все равно. Потом.

— Слушаюсь.

— Слава Богу, ушел, несносный. Слишком услужливый. Это противно. Боря подходит к окну, стоит, смотря на белую поверхность. Как-то спокойно на душе, легко. Нет той тревоги, мучительной, неприятной, которая была, когда Боря ехал почти в незнакомый дом двоюродного дядюшки, особенно остро почувствовалось одиночество на набережной среди больших, холодных домов, особенной тишины и вот этих скрипучих саней с вещами, со всеми пожитками. А теперь у окна так спокойно.

Бритая щека сенатора касается Бориных губ.

— Здравствуй.

Боря не знает, как сказать: «Дядя» или «Павел Иринорхович». Говорит, стараясь не упоминать имени.

— Вера в Москве устраивает свои дела…

— Генрих, почему сегодня кислый салат? Я же не люблю кислого. Ну, так что ты говоришь?

— Я говорю, Вера в Москве задержалась, она приедет, когда устроит все.

— Она разве уезжала?

— Да. — Боря смотрит на бритое лицо Релидова спокойное, слишком спокойное, на удивительные глаза, удивительные потому, что они сохранили до старости голубой цвет, совсем голубой, детские, не длинные тонкие руки, удивительно красивые, и думает: «Какой он странный и милый», но было все-таки, несмотря на привлекательную наружность сенатора какое-то неловкое чувство. Боря бывал очень редко у Релидова приходил по праздникам. Когда не заставал дома, оставлял карточку, когда заставал бритая щека (всегда очень гладкая) сенатора касалась его губ, глаза были всегда спокойные, холодные.