Юность - [34]

— Вам веревка?

— Почему веревка?

— Так идите. Вы сегодня первый раз. Будет торжество.

Жалобно поют три женщины в черном, как монашки. Они сидят в углу, закрытые глаза, мерное покачивание в такт песне. Слов нельзя разобрать. Большая комната ярко освещенная свечами. Несколько десятков маленьких сложенных ковриков, вроде тюфячков разбросаны на полу, на них обнаженные тела. В середине один большой ковер. На нем Николай Архипович лежит обнаженный. Боря жмется к стене. Ему неудобно в этом необычном одеянии, в этой обстановке. Подходит Кирюша, бледный, взволнованный:

— Скорее, скорее. Ваш номер 17-тый.

— № 17?

— Да. Ищите коврик № 17.

Боря как сквозь сон разглядывает коврики (почему-то вспоминается № 117, вокзал, крики: «пожар», тот поцелуй первый, серые глаза изменившего Василия).

— 17? 17?

— Да. Да. Скорее.

Борю целует в губы долго, больно какая-то полная женщина, растянувшаяся на коврике. В это время раздается крик Николая Архиповича.

— Все готовы? Все готовы?

Все отвечают хором:

— Готовы.

В эту минуту, особенно пронзительно и жалобно начинает завывать женщина в черном. Потом свист ремней, веревок, удары палок по обнаженным телам смешиваются со стонами, выкриками, пением. Пахнет воском, кровью, какой-то особенный тяжелый запах. Боря, точно лунатик, точно под гипнозом. Ударяя распростертое перед ним обнаженное тело женщины, он все сильнее чувствует желание ударять, бить. Удары становятся ужасными, откуда-то берутся новые силы, ни о чем не думается. Тело в какой-то приятной истоме. Усталость. Боль в руках от беспрерывных ударов. Вдруг пронзительный голос Николая Архиповича:

— Ко мне.

Боря оглядывается. Все фигуры в красном бросают своих жертв и кидаются в середину, к коврику Николая Архиповича.

— Вам тоже туда. — Перед Борей Кирилл, усталый, расслабленный, рот блаженно улыбается, глаза точно пустые.

— Я вас видел. Вы прекрасны. Вы настоящий брат. Я знал это, когда звал вас. Теперь к Николаю Архиповичу. Да. Да. То же самое.

Вокруг Николая Архиповича толпа красных фигур. Между ними и Боря. Все ударяют извивающееся на ковре исполосованное окровавленное тело Николая Архиповича. С удвоенной силой припевая, приплясывая, три женщины в черном начали биться, плакать, что-то выкрикивать. Потом все затихают.

— Новый! Новый! Новый! — Изможденные, уставшие тела окружают Борю, растерявшегося, беспомощно оглядывающегося по сторонам. Потом начинают срывать красный костюм, срывая как-то больно, царапая, точно желая вырвать с материей куски мяса. Рядом Кирюша:

— Ничего, ничего — это хорошо, милый.

Раздетого Борю кладут на ковер, на тот, где лежал Николай Архипович. Ковер какой-то липкий, грязный. Боря хочет встать, но чьи-то руки (тоже липкие) не позволяют. Как сквозь сон помнит Боря все прошедшее. Фигуры в красном, Николай Архипович, и все, кто лежали на ковриках закутанные в простыни, сквозь которые выступали пятна крови, окружают Борю, у всех в руках по свечке. Страшная боль! Первая капля горячего воска упала на грудь. Кто-то держит руки, ноги. Песня женщин, вокруг пляска, вторая капля воска, еще, еще. Учись любить боль, учись любить боль, и еще какое-то слово, но не понятное.

— Владимир Александрович! Не сердитесь. Всего нельзя. Ну, я потом Вам как-нибудь все объясню, потом.

В комнате темно. Сквозь спущенные шторы чуть-чуть пробиваются лучи света.

— Вот так милый. — Боря крепко целует губы, вдыхает аромат волос курчавых, темных. Владимир совсем раздетый, горячими руками притягивает Борю. На нем опять дамское платье, парик. Тянутся часы странных недоконченных ласк.

— Нет, нет, вы опять. Этого нельзя. Иначе я никогда не приду.

Пауза.

— К трем мне надо быть дома. Не спрашивайте… Надо. Пора собираться.

— Когда?

— Ну, я напишу.

— Милая Ольга Константиновна, милая Оля! На этой недели? Да? На этой неделе?

Боря возвращается один — в санях. Скрипят полозья. На мосту ветер рвет шляпу, волосы (не свои, чужие) в теле какая-то сладкая боль, усталость. Светает. Едва. Едва. Еще темно. Фонари, как часто глаза, улыбаются насмешливо. Вспоминается лицо Василия, его глаза, вспоминаются другие глаза, темные, недавние. — Еще одно, два свидания — и это должно прекратиться, он такой требовательный. Вспоминается гостиница, № с красной обычной мебелью, трюмо, постель, ширма (почему-то запомнились две дырочки на ширме, одна сверху, другая чуть ниже). Приезд после театра, ужин.

— Я вам ставлю одно условие — говорил Боря еще в театре Владимиру Александровичу…

— Хорошо, хорошо, я принимаю… из необходимости.

Вероятно, в тайнике души он надеется на другое. Как он пил вино. Так мило. Как-то особенно, глаза, губы… Но я не мог бы любить Владимира Александровича так, как Лешу или как… кого? Ах, нет, вообще это только для забавы. Нет, не для забавы. А, что если он узнает? Как? Что он скажет. Но все же он милый, милый.

— Как? Верочка? Ты? Худышенок!

— Ты сам худышенок. Посмотри в зеркало, синяки. Ну, не хороший вид.

— Милочка, я устал. Это пройдет. Но ты, ты, ты совсем цыпленушок. Ты точно не спала. Правда? Что с тобой.

— Ах, не спала, не спала. Я должна… — И вдруг Вера опускается на стул, в дорожной кофточке, с сумочкой, с маленьким саквояжиком, который падает на ковер.