Юность Добровольчества - [25]

– Барин! Павел Юльевич, вы ли? – хрипловатый голос прозвучал совсем рядом, и Вревский резко обернулся. Перед ним стоял пожилой человек со впалыми, в седой щетине щеками, в залатанной, с чужого плеча одежде.

– Не узнаёте? Архип я. Фёдора Павловича денщик…

– Архип? – поразился Вревский, с трудом узнавая в измождённом старике слугу отца своего погибшего на войне друга, отставного полковника Фугеля. – Прости, не признал…

– Немудрено, Павел Юльевич… Жизнь-то экая стала… Вот, и барина нет теперь…

– Что случилось с Фёдором Павловичем? – тихо спросил Вревский.

– Да ничего особенного… Расстреляли всего лишь…

– Как?.. – глупо спросил Павел Юльевич.

– Самым простецким образом, барин… Анна Вацлавовна тело насилу выпросила для погребения. Они, изверги, раздели его догола, у стены поставили, и папиросу зубы всунули… – старик утёр набежавшую слезу. – Анна Вацлавовна, как барина похоронила, так занедужила и тоже отошла. Так никого и не осталось… А меня всё носит земля зачем-то. Вы-то как живы, барин?

– Не убили ещё, как видишь… – ответил Вревский.

– Слава Богу. Может, хоть вас сия участь минет… – вздохнул старик и побрёл куда-то.

Сколько уже подобных историй слышала Павел Юльевич, а каждая новая обжигала, и казалось ему, словно перед всеми этими убитыми и замученными он виноват. Раз пошёл на службу власти, которая вершит такие злодеяния, значит, и на нём лежит кровь, ею пролитая. И только собственной кровью осталось этот грех искупить, если только хватит её… Страшно стало встречать знакомых. Ни единого не было среди них, у кого бы не убили родных или друзей. Только и слышалось: «расстреляли», «сначала отрубили нос и уши, а после…», «утопили», «проломили голову»… Вот, и старик Фугель… Кому он помешал? Чем провинился, чтобы какая-то сволочь глумилась над ним? Торжество сволочи! И он, Вревский, виноват в этом торжестве, потому что ни словом, ни делом не попытался препятствовать ему… Господи Боже, какая страшная ноша! Павлу Юльевичу мучительно хотелось поговорить с кем-то, излить кому-то душу, покаяться. Но к кому понести эту боль, на чей порог? Кто согласится выслушать? Разве что… Лиза? Лиза, всегда спокойная и рассудительная, она не прогонит, она выслушает, простит… К ней только и идти теперь.

И Вревский направился к дому Елизаветы Кирилловны Тягаевой. Общественный транспорт в городе практически не действовал, и все расстояния приходилось преодолевать пешком. Но это даже радовало Павла Юльевича – ходьба успокаивала расшатанные нервы. Лиза Добреева с юных лет была девушкой рассудительной и умной. Она не блистала красотой, в ней не было девичьей лёгкости, а чувствовалась в осанке, походке, движениях тяжеловатость, присущая солидным дамам, но чем-то привлекла «королева», как за гордость и царственность называли её, и Вревского, и его друга, Петра Тягаева. Вне всякого сомнения, Павел Юльевич непременно сделал девушке предложение руки и сердца, если бы не понял, что выбор уже сделан не в его пользу. Вревскому осталось лишь отступить и пожелать даме сердца и лучшему другу семейного счастья, а самому искать оного в другом месте. Увы, семейного счастья Павлу Юльевичу не суждено было обрести. Он женился было на миловидной художнице, но та ушла от него через три года брака, увлёкшись каким-то поэтом. С той поры Вревский зарёкся связывать себя брачными узами и укрепился в недобром отношении к женщинам. Правда, уважение и теперь уже скорее братская любовь к Елизавете Кирилловне осталась неизменной. Лиза была безупречна.

Последний раз он видел её, когда приходил предупредить о готовящимся аресте Петра. Правда, и после не забывал Павел Юльевич Елизавету Кирилловну. Зная о её бедственном положении, Вревский посылал ей деньги и кое-какие продукты из своего пайка. Делал это он анонимно, зная гордый характер Лизы, зная, как нетерпимо для неё ощущать себя кому-то обязанной.

Поднявшись по знакомой, теперь ледяной, сырой и покрытой плесенью лестнице, Вревский, помедлив мгновение, решительно вдавил кнопку звонка. Дверь долго не открывалась, но, наконец, щёлкнул замок, и на пороге показалась мать Лизы, Ирина Лавровна Добреева. Она сильно сдала, исхудала и, очевидно, была тяжело больна. Хрупкая старушка опиралась на палку и придерживала платком онемевшую левую сторону лица. На лестнице было темно, Ирина Лавровна прищурилась, спросила неуверенно:

– Пашенька, голубчик, это вы?

– Я, Ирина Лавровна. Простите за вторжение…

– Что вы! К нам теперь никто не ходит… Мы с Лизой совсем одни остались… И Мишенька уехал на гастроли… – Добреева говорила с некоторым трудом, а когда начинала торопиться, то речь её делалась неразборчивой. – Как это хорошо, Пашенька, что вы пришли! Вы знаете, Лиза ушла утром… В «хвост», а потом на толкучку… Мы ведь почти всё продали, Лиза работу ищет, а откуда взять? А я хотела самовар поставить… Пашенька, я ведь ставила уже… Несколько раз, и получалось… А тут – забыла… Я, голубчик, совсем больная сделалось. Лизе со мной столько хлопот… Скорее бы уже Господь прибрал меня… Так вот, я что-то напутала, и не получилось… Может быть, вы поможете? – Ирина Лавровна всхлипнула, мотнула головой. – Вы не обращайте внимания, пожалуйста. У меня от болезни теперь всегда глаза на мокром месте… Так стыдно… – она слабо улыбнулась своей прежней, светлой, немного грустной улыбкой.