— Ннн… ну уж ладно, идите…
— Давайте, я затяну ремни!
Схватил чемодан, злобно уперся в него коленом и, натянув ремень изо всех сил, оборвал пряжку.
— Эх, чорт!.. пряжки! Ну, да обойдемся и без нее… Готово!
— Кажется, всё…
Зоя печально огляделась по сторонам, задумалась, потом посмотрела с жалобной улыбкой на меня. Вздохнула и повторила:
— Теперь всё…
И опустила голову… А я поднял голову, встряхнул волосами и взял ее руку.
— Ну, скажи мне что-нибудь на прощанье!
— У-уууу! — загудел свисток…
Зоя торопливо перекрестилась.
— Я жду…
Девушка рванулась ко мне и вдруг, закрыв лицо руками, остановилась. Я привлек ее к себе и поцеловал в щеку.
— Не забудешь?
— Нет.
— Уверена в этом?
Она не ответила, только кивнула и сконфуженно взглянула мне в глаза…
На палубе беготня, за окном — шум и перекрестный говор. Пристали.
— Пора!
— Пора.
— Милая, голубок мой!.. Пора.
— Надо матроса.
— Свободен? Бери вещи!..
— Ну, будь здоров, не грусти…
— Нет, нет, я провожу тебя… Человек! Перенесите мои вещи в эту каюту: я хочу — здесь, в твоей…
Гуськом спустились вниз по винтовой лестнице и с волною народа проплыли на пристань.
— Барышня! Барышня! Я — здесь…
— А, Семен! Приехал?
— С утра жду. Давай-ка вещи-то, сам донесу…
Семен отобрал у матроса вещи и поволок их на берег. Мы шли позади молча и не знали, о чем говорить… Загудел свисток парохода, я схватил обе руки девушки и стал их покрывать жадными, торопливыми поцелуями. Она приостановилась и, освободив руку, перекрестила меня:
— Иди, милый!.. Всё равно уж…
А в голосе — дрожь и близкие слезы…
— Ууу-у-у!..
— Прощай!
— Не забывай!
Расстались. Ушла и быстро исчезла в темноте… А я, вбежав на балкон парохода, долго вперялся в темноту ночи и жадно вслушивался: не звенят ли на горе колокольчики. Мешают: шумят, стучат, бранятся на пароходе и на пристани, дрожит и ворчит пароход, кто-то где-то плачет и кто-то смеется… И в третий раз загудел пароход, и гулким эхом отозвалась ему темнота: «у-у-у»!
— Прощай! Может быть, ты тоже смотришь с горы на огни парохода и говоришь мне «прощай»! — Да, ты смотришь, я это знаю, и думаешь обо мне… И, может быть, ты, как и я, отираешь платком слезы…
Убегал пароход во мрак ночи, всё дальше и дальше… А я стоял и смотрел на мигающие мне огни города, отнявшего у меня любимую девушку. Но вот огни стали прятаться, редеть и потухать. Тьма и звезды, вверху и внизу — тьма и звезды!..
— Прощай!
VII
Жаркий полдень. Монотонно звенят колокольчики под дугой; еле перебирают лошадки ногами, подбрасывая пыль по дороге и поматывая мохнатыми головами в такт бегу. Покачивается плетушка из стороны в сторону, подскакивая на выбоинах, и голова откидывается назад и раскрываются глаза. Всё то же: бесконечные зеленые полосы, то узкие, то широкие, то бледные, то яркие, черная пахота, на горизонте — ветрянки-мельницы с простертыми к небу крыльями и кайма далекого леса… Все разомлели — и седок, и ямщик, и лошади: я — в сонной дрёме грежу о темной ночи на пароходе, о золотистой косе, о синих глазах; ямщик — в полной нирване; лошади, должно быть, мечтают о прохладной конюшне, душистом сене, овсе и холодной воде… Жарко. Раскрыв рот и распустив крылья, сидят на пахоте вороны и лениво, нехотя поднимаются при нашем приближении… И так идет час и другой… Вдруг лают собаки. Что такое? Раскрываю глаза: деревня.
— Какая деревня?
— Не узнал? Овинники!
— А Ключи?
— Проехали. Вон они где остались!..
Скоро дом. Улетает дрёма, мысли о родном доме начинают мешать мыслям о прошлом… Поднялись на гору, въехали в сосновый бор.
Здравствуй, бор! Ты всё тот же, так же вечно рвешься вершинами к небесам и ползаешь корнями по земле, протягиваешь на дорогу к людям свои мохнатые лапы и щедро разбрасываешь желтые смолистые шишки… Ты всё тот же, а вот я… я — другой! Раньше я больше всего любил побыть наедине с тобой, послушать, как ты шумишь в ветер и шепчешься с дождем. Больше всего на свете любил я тебя, ружье и собаку, белую умную Джальму!.. А теперь… Изменил я всем вам, больше всех и всего на свете люблю теперь одну девушку — ее зовут Зоей!..
— Зо-я! — закричал я в бор, и он начал шептать что-то, бросил в меня сухой желтой шишкой и ударил мохнатой колючей лапой по шляпе.
— Ничего, брат, не поделаешь: судьба!
— Ну-ну, шагайте по-лошадински! Недалечко уж… Дождичка бы, барин, надо…
— С удовольствием бы, да не могу, братец!..
— Хм… Чудной! Я про Бога, а ты… Что человек может? Пыль мы с тобой… Хм… Ехал я намедни с вашей сродственницей, с… Как ее? Мудрено зовут. Чай, знаешь?
— А-а! С Калерией Владимировной?
— Вот-вот!.. Имечко придумали.
— Ну!
— Ну, разговорились. То да се… В Елшанке молодой мужик топором свою бабу зарубил… По этому случаю разговор-то… — За что? — спрашивает. — С другим, баю, пымал, с парнем. — Кого — спрашивает — жалеешь: жену али мужа? — Я то-есть. — Мужа, баю. — Почему? — За ее грех, баю, страдание примет и на земли, и на небеси: здесь в каторге, а там в огонь вечный. А она, стерва, смертью, кровью своей на том свете оправдается: получила свое!..
— Ну!
— А она, это твоя сродственница-то, и говорит: коли мужа не любишь, так можно с другим… то-есть путаться… А Бог-то, баю! А что, бает, Он, Бог-то, исправник, что ли? Кого хочу, того и люблю… Это, бает, моя воля…